Алексей Челноков - Болевые приемы Путина. Удушающий захват для России

Игра с властью продолжалась и всегда вела примерно к одинаковому результату. Иностранных наблюдателей особенно поражало, что на закате эпохи маоизма народное возмущение не умело найти себе иного выхода, кроме как в выплесках поэтического творчества (скажем, стихи, посвященные смерти Чжоу Эньлая весной 1976 г.) Естественно, эта лавина стихов, приколотых к цветочным венкам, завалившим площадь Тяньаньмэнь, поэтической ценности не представляла, но это был настоящий водопад слов и образов, иносказаний, направленных против правящей верхушки. Партия, кстати, уловила это безошибочно: стихи мгновенно убрали, и последовали жестокие репрессии.

Тысячелетия господства конфуцианства в идеологической жизни Китая привели к возникновению в стране настоящего культа чиновничества. Вот что пишет по этому поводу Л. С. Васильев: «Не аристократ или священник, не дворянин-рыцарь или офицер-дуэлянт, а именно учёный-чиновник, грамотей-начётчик всегда был социальным идеалом в старом Китае. Вся направленность социальных устремлений, весь импульс жизни, все личностные желания каждого честолюбивого китайца концентрировались на этом: в многочисленных новеллах и романах, драмах и стихах основная сюжетная линия всегда так или иначе была связана с темой бедного студента, который благодаря терпению, труду, стараниям и способностям преодолел все препятствия, успешно сдал экзамены, получил должность и оказался на вершине почёта, славы и богатства». В таких условиях, разумеется, не могло быть и речи о том высокомерно-пренебрежительном отношении к чиновничьей службе, которое с давних времён зародилось в европейском (в том числе и русском) мышлении. Наоборот, чиновник был идеалом и образцом для всех слоев общества».

Даже сейчас заметен дрейф России на Восток, а точнее, на Дальний Восток. Возможно, этот дрейф будет оформлен в рамках идеологии евразийства, которому присущ антизападнический, азиатско-натуралистический пафос. Так слагается соблазнительная и лживая теория «потенциального православия». В евразийстве сложилась некая розовая сказка о язычестве, и в ней к тому же совершенно забыто коренное различие между «язычеством» дохристианским и «язычеством» послехристианским».

Религия имеет мировоззренческую сторону, соприкасается как с предельными вопросами индивидуального человеческого бытия, так и с вечными вопросами бытия общественного, писал С. Г. Волобуев, главный редактор портала «Социальное богословие». Здравый смысл и моральные ценности соразмерны повседневному опыту отдельных людей и общества в целом. Однако сам по себе повседневный опыт (как индивидуальный, так и социальный) ограничен и фрагментарен, он не может поэтому быть фундаментом целостного мировоззрения. Религия, философия, культура содержат в себе совокупность стратегий преодоления повседневности, приоткрытия завесы тайны, которая сокрыта в самом существе бытия. Сама по себе повседневность, вырванная из метафизического контекста, указывает Волобуев, переживается человеком как абсурд, как бессмыслица и пустота. Повседневность несамодостаточна, повседневное знание, так называемый здравый смысл, складывается из знаний, рецептов, мудрости, добытых отнюдь не в повседневном опыте. Подобно тому, в неповседневном религиозном опыте коренится моральный энтузиазм, без которого любое общество «выдыхается», лишается иммунитета и защиты от разного рода моральных язв и коррупции.

Религия является источником моральных ценностей, энтузиазма, любви, солидарности – не только ввиду ее способности преодоления проблематики повседневного существования, но и в силу ее же притязаний на общезначимость. Любой мировоззренческий выбор содержит в себе требование его общезначимости. То, что мы полагаем истинным, мы полагаем истинным для каждого. Иной логики нет и быть не может. Другое дело – методы убеждения несогласных, пишет Волобуев, приемлемости для той или иной мировоззренческой системы или религиозной доктрины внешних средств «убеждения», то есть, «принуждения к истине»…

Опасно принуждение в вопросах веры или неверия, в мировоззренческих вопросах в целом – после ХХ века это вряд ли нужно доказывать. Но, на наш взгляд, опасения, связанные с публичным выражением религиозности главой государства, все же являются недоразумением. Скорее наоборот, общество вправе знать мировоззренческие основы деятельности лиц, принимающих решения о его судьбе.

Частное и публичное в вопросах веры и мировоззрения разделяются не так, как это принято сегодня полагать поверхностно-либеральным мнением, указывает Волобуев. Бог для верующего присутствует не только в храме, но и на улице, и в офисе, вообще везде и повсеместно. Так же как для неверующего Бог «отсутствует» не только в профессорской, но и в самих храмах. Здравый смысл и моральные ценности верующего обоснованы его религиозным мировоззрением, а здравый смысл и моральные ценности атеиста-гуманиста основаны на его абсурдном выборе перед лицом небытия. И дело не в том, чтобы исключить из публичной жизни религиозные (или атеистические) логику и мотивы, что в принципе невозможно, а в том, чтобы сделать их подлинно публичными.

А что такое русская душа? Русской душе, по мнению ряда философов начала XX века, был присущ так называемый «идеал святости». Этот идеал породил два связанных, но и противопоставленных образа жизни, два типа русского человека – «скитальца и строителя». О страннической, скитальческой Руси писал «исследователь географии русской души» Н. А.Бердяев: «Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание…»

(Кстати, Путин, появляясь на съезде байкеров на черном «харлее» или погружаясь на дно Байкала в батискафе и т. п., эксплуатирует образ такого «русского странника».)

Русская одержимость в поисках «иного царства» могла облекаться в разные формы – от самых низменных и примитивно-телесных до высочайших сфер духовного подвижничества. Философ Е. Н. Трубецкой писал: «В числе искателей «иного царства» есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня; все они оставили в сказке свои следы, выразили в ней свою особенную мечту о лучшем мире».

Для людей низшего духовного уровня «искомое иное царство есть в общем идеал сытого довольства». В соответствии с максимализмом русской души, «иное царство» с его материальными ценностями должно быть явлено в одночасье, безo всяких ожиданий и промежуточных этапов, прямо здесь и сейчас. Трубецкой точно и образно определяет подобное мирочувствование как «воровской идеал», воплотившийся в народной утопии, в явлениях русской лени и русского бунта (воровства-разбоя).