Дэниэл Тризман - История России. От Горбачева до Путина и Медведева

И почему все так относительно мирно? Когда многонациональные государства распадаются, насилие может исходить в двух направлениям. Центральные органы власти могут попытаться запугать сепаратистские группы и территории, заставив их повиноваться. Однако после того, как разрушается центр, может произойти то, что еще хуже жестокости – это когда вдруг ставшие незащищенными этнические группы начинают противостоять друг другу в условиях анархии. Подстегиваемые страхом или геополитическими амбициями этнические лидеры стремятся использовать исторические обиды, ухватиться за временные возможности или просто ударить первыми из-за неуверенности в себе. Наибольшая опасность – когда диаспора оказывается отрезанной от своей этнической родины, став вдруг меньшинством внутри вновь созданного иностранного государства (как это было в случае с постсоветскими россиянами).

Советская неспособность использовать силу, чтобы сохранить Союз, исходила из угрызений совести и сомнений нескольких человек. Ничего неизбежного в этом не было. Уклончивые и двусмысленные речи Горбачёва гипнотизировали армию сторонников жесткой линии. Он их достаточно обнадеживал, говорил, что он заодно с ними, чтобы удержать их от массовых подработок на стороне, пока не стало слишком поздно. Если бы он не был искренне смущен и загнан в тупик, он не смог бы настолько эффективно нейтрализовать реакционеров. Чтобы дать обратный ход народной мобилизации, к 1991 году потребовалось бы массовое насилие. Сталин, Хрущёв, Брежнев и Андропов, вероятно, не колебались бы. Но Горбачёв и, что более удивительно, Язов и Крючков сомневались. Почему?

Лидеры стали жертвами своих прошлых успехов.

Бейссинджер утверждает, что лидеры стали жертвами своих прошлых успехов. Эффективность предыдущей политики контроля, которая потребовала малой крови, оставила их психологически неподготовленными:

«Правительственные лидеры не смогли приказать использовать грубую силу против гражданского населения, потому что способ восстановления их власти был для них невообразимым». Это звучит правдоподобно в отношении Горбачёва, знающего, что применение суровых мер разрушит его международную репутацию, прекратит все разговоры о реформах и сделает его невостребованным в старой гвардии, которая к этому моменту возненавидела его.

Тем не менее восстановление порядка при помощи танков и автоматов АК-47 некоторые из его коллег очень отчетливо себе представляли. Генерал Варенников насмехался над брезгливостью своих коллег-генералов после августовского путча: «Но если бы я был здесь, я бы заставил своих товарищей дело делать, а не сидеть по кабинетам и ждать». Существовали и другие ему подобные, такие как антисемитский генерал Макашов, позже командующий Урало-Приволжским военным округом. Была возможна кровавая бойня. Можно было только догадываться о мотивах Язова и Крючкова – их воспоминания не очень помогли. В главе 1 я предположил, что они отступили во время переворота, потому что почувствовали, что их власть над подчиненными тает. Дезорганизация, тактики проволочек и обмана, которые начал один из эшелонов в вооруженных силах и КГБ, означали, что насилие, если бы ему дали волю, могло иметь непредсказуемые последствия, и, вероятно, принесло бы мало пользы.

После переворота умеренность и ответственность маршала Шапошникова, советского министра обороны, имела важное значение. Он твердо возражал, когда Горбачёв, «высказав свои мысли вслух», ради сохранения Союза поднял вопрос о возможности военного переворота. Опасность появилась, когда после провала путча украинское правительство потребовало от всех армейских офицеров страны дать клятву верности Украине или отправляться в Россию. Если бы значительная доля военных отказалась дать клятву и отказалась бы вернуться в Россию, остается только догадываться, что могло бы последовать. На самом деле почти все дали клятву верности. Позднее командующий советскими войсками на Украине генерал Андрей Николаев вспоминал: «Когда большинство генералов и офицеров заявили о своей преданности Украине, тогда и прекратились разговоры о СССР».

Таким образом, амбивалентность Горбачёва, готовность большинства офицеров принять разделение на национальные армии и безответственность все тех же сторонников жесткого курса, которые в конце концов оказались на ключевых постах, объясняет, почему центральная власть не смогла нанести ответный удар. Но что удержало невоссоединенную Россию от воспламенения? Почему гражданская война в Молдавии не распространилась на страны Балтии, Украины и Казахстана? Что остановило ультранационалистов в армии от присоединения русских к этим республикам, чтобы потребовать воссоединения со своей родиной?

Хотя информация об общественном мнении внутри диаспор разнородна и отношения, вероятно, достаточно изменчивы, похоже, что у большинства местных русских было мало желания воссоединиться со своей так называемой родиной. К концу 1991 года большинство в российских диаспорах, как и везде, начал благоприятствовать выходу из Советского Союза. Как уже отмечалось, в декабре 1991 года на украинском референдуме 55 % этнических русских избирателей поддержали независимость и значительное большинство населения России в Прибалтике также выступило за отделение от Союза. Несмотря на то что в Эстонии и Латвии к ним относились как к гражданам второго сорта, прибалтийские русские продолжали идентифицировать себя со своими новыми странами. Среди русских в Латвии, опрошенных в феврале 1995 года, 62 % называли Латвию своей родиной, по сравнению с 16 % тех, кто сказал, что их родиной была Россия. 47 % полагали, что образование могущественной России нежелательно, это почти вдвое больше тех, которые думали, что это желательно. Увидев, что случилось с русскими, спасенными в Чечне, очень немногие в странах Балтии хотели такой же участи.

Многие россияне в новой диаспоре считали, что пользовались лучшими экономическими и политическими перспективами там, где они были, чем на территории России. Осенью 1993 года 53 % русских в Эстонии, 43 % в Литве и 34 % населения в Латвии считали, что условия для таких, как они людей были намного хуже в России, чем в их нынешнем местоположении. Процентное соотношение русских, считающих точно так же, увеличилось во всех трех республиках на протяжении 1990-х годов. Большее процентное соотношение опрошенных (64 %, 49 % и 44 % соответственно), полагали, что уровень жизни, вероятнее всего, улучшится в их республике, а не в России; и опять же эти пропорции увеличились с течением времени. Во всех трех прибалтийских республиках в начале 1990-х годов россияне оценивали политическую систему своей республики более позитивно, чем они делали это в России. Влияние экономического кризиса, возможно, снизило напряженность в отношениях между русским и нероссийским коренным населением. В прошлом профессиональное разделение и экономическая дискриминация вызывали этнические обиды. Но все страдали от тягостного перехода к рынку. Занимаясь изучением уличных демонстраций в Латвии и Украине, Стивен Блум обнаружил, что в начале 1990-х годов протест против экономических трудностей [81], в которых русские и коренное население могли выступать вместе, был заменен демонстрациями по национальным вопросам.