Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник)

Арабовский герой решил, оказывается, что это девки поют. И почувствовал, что девки порочные. И музыка тоже явно «запрещённая», какая-то не такая. «Этот город создали боги; эти боги были безумны; боги, создавшие этот город, уже умерли».

Отбросим всё, что известно нам и Арабову, и представим себе ситуацию.

Лиц с конверта пластинки нет, названия нет, никакого контекста нет. Зато есть известная тебе жизнь. Есть чёткая, «бытийно обеспеченная» река-волга по радиорепродуктору каждый день. Вот она – понятно, про что. Про Волгу. Про Съезд Партии. Про звонки трамваев за окнами. Про пионерский галстук. Про синие сатиновые трусы.

А тут? Безликие и безъязыкие андрогины. Слова непонятны. Бестелесность. И эта бестелесность – не про то, что есть в твоей жизни. Отмена всего. Шок.

Это очень важно было – что слова не понятны. Если бы мы заранее знали, что эта музыка про «дай мне твою ладошку» (молчат девчонки, стоят в сторонке), ничего такого особенного с нами бы от битлзов не случилось. Но мы же не знали. Каждый воображал себе нечто значительное, нечто такое – ЭТВАС. Соответственно, весь последующий русский рок был попыткой сказать про это.

Его убило изучение английского языка.

Friday, 10th

Дочитал Арабова до конца. Ещё один момент заставил задуматься. Леннону приносят плёнку с записью подростковой «советской группы». Переделанные семиструнки Шосткинского завода, пионерский барабан за 12 рублей. Леннон слушает всё это открыв рот. Потом сглатывает слюну и робко интересуется:

– Это что, бабы поют?

При этом ему даже в голову не приходит, что поют-то они под битлзов! На самом деле они поют «па-переулкам и бульва-а-а-арам…», но не как Магомаев, а «как жучки». То есть это они думают, что как жучки, а жучки-то в этом отражении себя и не видят, потому что наше-то советское «а-а-а-а», это вам не битловское «а-а-а-а», тут вам и пионерский галстук, и синие сатиновые трусы, и гитара Шосткинского завода, и Волга, и прорванное горло картонного репродуктора, и трамвайные звонки под окнами, и дядя Веня инвалид, и Первое мая, и Сталинград.

За Зыкину! За Сталина! За Кулундинский элеватор! За электробритву «Харькiв»! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!..

Friday, 2nd

Литература модная и литература народная – найти десять отличий.

Можно рассуждать логически, а можно на пальцах, и тогда сразу всё понятно: достаточно заменить слово «литература» на слово «одежда».

Monday, 5th

Подумалось после основательного прочтения в метро рассказа Бориса Екимова «Веселый блондин Володя» вот что. Как здорово быть слесарем на заводе! Пусть даже не на идеальном, из кинофильмов «Большая семья», «Возвращение Максима», «Неисправимые» и почему-то еще «Высота», хотя там не завод, а строительство сталелитейного комбината, – пусть на обычном, как из повести Владимира Козлова «Школа».

Или из рассказа Владимира Сорокина «Первый субботник».

Вставать в полседьмого утра, кряхтя и матерясь, хлебать квас из ковшика, ехать в промозглом автобусе и, оставив надежду на Проходной, окунаться в запах металлической стружки. Расписана жизнь, ничего от тебя не зависит, и хорошо – потому что когда зависит, случаются и гордыня, и уныние, и маета духа. А тут – с мастером поругаешься, потом к монтажникам на рытье траншеи пошлют или снег убирать, потом Любку-наладчицу за зад прихватишь, а там и в столовую пора, очередь занимать. После столовой можно и это самое, но так, конечно, чтоб в глаза не бросалось.

После гудка опять-таки можно и это самое. Покойно живёшь, при деле, при большом и верном, даже если в силу всеразличнейших обстоятельств не особенно «нужном людям». Живёшь, как жили отец, дед и прадед. Живёшь как ПОЛОЖЕНО. Солнце, вон, не спрашивает, как ему светить, и даже если все инвесторы рынка скинутся, а все рулевые реформ «освоят», вспять его повернуть невозможно. Знаете почему? Потому что оно вообще не вокруг нас вертится.

Вокруг чего-то другого.

И мне будет приятно засыпать вечерами, думая эту не очень-то понятную мне мысль.

Tuesday, 6th

Некоторые думают, что «жить вечно» – это о продолжительности. Между тем это не продолжительность. Это ответ на вопрос «как».

Saturday, 10th

Замечено: стоит лишь написать что-нибудь (не спорю, прекраснодушное) про людей труда (ну, например, как хорошо на заводе работать, или как хорошо комбайном бороздить море спелой пшеницы, или спускаться в шахту, где, рискуя жизнью, на карачках, в антисанитарных условиях зарабатывать на смех детишек и ежевечерний домашний уют с толстой женой в халате и замечательным душистым супом с фрикадельками в старомодной зеленой эмалированной кастрюле), как тут же набегает какая-нибудь куча людей и начинает талдычить: «Ага, ага, а почему же ты сам не работаешь на заводе, а вот бы тебя туда, а вот моему знакомому руки-ноги станком оторвало, а потом он в шахте погиб и т. д. и т. п. и пр.!»

Даже принимая во внимание понятную страсть оппонентов уличить меня в неискренности, нельзя не заметить, что из их готовности дать отпор складывается удивительная, замечательная картина – картина ненависти к труду. Труд им неприятен. Они с ним явно что-то не поделили. Их бесит сама мысль, что кто-то где-то может сидеть и прекраснодушествовать по поводу каких-то там алкоголиков-комбайнеров, тогда как они тут действительно трудятся в своих банках и рекламных агентствах! И между прочим, делают там всё, чтобы ужас шахты (слесарного цеха, пшеничного моря, далее по списку) не повторился!

Friday, 20th

Познакомился вчера с культовым музыкальным журналистом Андреем Гороховым. Расскажу, как он уступает место в метро.

Культовый Андрей Горохов, мой друг, сначала садится, почему бы и нет. Но когда входит женщина с сумками, а свободных мест поблизости нет, он встаёт и, глядя ей в глаза, говорит: «Садитесь, пожалуйста!»

Женщина, конечно, пугается. Места же есть! В другом конце вагона, конечно, но есть же… Естественно, не садится. Опасливо интересуется: «Почему вы мне уступаете?» А Горохов говорит: «Потому что меня так воспитывали».

– Где? – спрашивает женщина потерянно и от этого слегка глупо.

– В Советском Союзе, – отвечает Андрей.

Тут у неё будто пелена с глаз упала. Будто попустило её. Села спокойно. Благодарно, с достоинством. И всю дорогу на Особенного Человека поглядывала. И когда Андрей выходить собрался, сказала ему:

– До свидания.

Потом его узнала (выследила?) какая-то девочка в музыкальном магазине, он же авторитет, мой Андрей, какое-то там светило. Подошла, стала лепетать что-то о своём мальчике, который вот-вот подойдёт и который записал замечательную пластинку. Горохов спросил: «Сколько ему лет?»

От этого вопроса девочка впала в ступор.

Она стояла и молча смотрела на Горохова снизу вверх. Он ждал. Она стояла и молча смотрела на него снизу вверх. Тогда он ушёл. Вероятно, она стояла и молча смотрела снизу вверх на то же самое место.