Илья Эренбург - Война. 1941—1945

Каким будет мир после войны? Эта мысль теперь уже приходит к нам в редкие минуты передышки между битвами, переходами и военными трудами. Фашисты принесли столько зла нам и всей Европе, столько разрушений, столько страданий, что иногда сердце охватывает беспросветная скорбь. Мы видим, что сожжены школы, ясли, музеи, просторные светлые дома, с трудом построенные нашим поколением. Мы видим, как коровы заменили похищенные немцами тракторы. Мы видим, как попраны дорогие нам идеалы братства, человеческого достоинства, свободы. Мы видим письма рабынь из Германии, фотографии немецких изуверств, одичание, затемнение века. Воображение легко продолжает картину: зона пустыни захватывает Париж, виноградники Греции, нарядные села Дании, заводы Бельгии — всю Европу. Повсюду тот же пепел, в который вырядилась земля, бурьян, прозванный нашими крестьянами «немецким посевом», пытки, унижение человека, попрание разума, справедливости, гуманности. Как сможет восстать земля из мертвых? И порой малодушие закрадывается в сердце: не откинуто ли человечество варварством фашизма далеко назад?

Я не хочу ничего приукрашивать. Я знаю, как трудно будет восстановить и разрушенные города, и душевное равновесие людей, проведших годы под властью изуверов. И все же я бодро смотрю в будущее: правда побеждает на поле боя, она победит и на лесах человеческого строительства. Мы научились еще сильнее ценить свободу — после деспотии гитлеровцев, после гестапо, «бургомистров», доносов и всего попрания человеческого начала, принесенного немцами. Есть только одни пределы у свободы: свобода другого и счастье родины. В самоограничении воина — залог того, что свобода восторжествует.

Мы поняли магическую силу труда, недаром мы им клялись в наших самых заветных клятвах. Труд свободного гражданина не проклятье, не иго, это высокое творчество. Нелегко будет поднять из небытия города и села, но люди, которые не жалели своей крови, чтобы защитить родину, не пожалеют и пота. Я видел в сожженных немцами деревнях стариков, которые помогали солдаткам отстраивать хаты. Здесь порука нашего грядущего счастья. Мы сумеем пристыдить себялюбие: ему не место рядом с могилами героев.

Казалось, испепелены идеи братства, но нет, они восстанут с новой силой. Я осмеливаюсь это говорить в дни, когда немецкие полчища творят свое черное дело. Немцы провозгласили себя «народом господ». В ответ поднялось национальное достоинство всех народов мира. Оно должно не погубить идею братства, а оживить ее, дать ей плоть. Своими преступлениями немцы выключили себя из семьи народов. Их ждет суровое возмездие. Мы знаем, что не единицы, а миллионы повинны в совершенных германской армией злодеяниях. Мы не будем сантиментальными с гитлеровцами, мы не станем учить гадюк лобызать птичек. Но в наших страданиях мы увидели страдания других народов. Сибиряк понимает горе Греции, украинец знает, что переживает Франция, белорусскому крестьянину близки муки норвежского рыбака. Идея братства стала телесней, ощутимей. Красная Армия в глазах всех народов стала армией свободы. Об ее подвигах с надеждой говорят и в порабощенной Франции, и в далекой Америке. Отразив удары хищной Германии, она спасла не только свободу нашей родины, она спасла свободу мира. В этом залог торжества идей братства и гуманности, и мне видится вдалеке мир, просветленный горем, в котором воссияет добро. Наш народ показал свои воинские добродетели, и теперь все народы знают, что Советский Союз, его армия несут измученному миру мир. Мы говорим об этом среди пепелищ Украины и Белоруссии, с израненным сердцем: кто не потерял брата, сына, друга? Мы говорим это, приподнятые сознанием нашей силы и нашей правды.

11 ноября 1943 г.

Я хочу рассказать американцам о том, что я видел. Я недавно вернулся с фронта, и мне пришлось много ездить по территории, освобожденной от захватчиков. Я ищу сравнений, которые могли бы передать впечатления о «зоне пустыни», и не нахожу.

Мне пришлось видеть и прежде разрушения, но здесь дело в масштабе. Можно ехать в машине с утра до вечера и не увидеть ни одного уцелевшего города. Гитлеровцы превзошли себя.

Передо мной письмо унтер-офицера 283-й ПД Карла Петерса.

Он пишет некой Герде Беккер: «Да, когда мы сдаем город, мы оставляем только развалины. Справа, слева, позади подымаются взрывы. Дома сравниваются с землей. Огонь не берет только печи, и это похоже на лес из камня. Громадные глыбы домов рассыпаются при хорошем взрыве. Грандиозные пожары превращают ночь в день. Поверь мне, никакие английские бомбы не могут создать таких разрушений. Если нам придется отступить до границы, то у русских от Волги до границ Германии не останется ни одного города, ни одного села. Да, здесь господствует тотальная война в высшем, совершенном ее виде. То, что здесь происходит, — это нечто невиданное в мировой истории. Я знаю, что вам на родине приходится благодаря тяжелым воздушным налетам переживать трудные минуты. Но, поверь мне, гораздо хуже, когда враг находится на собственной земле. У гражданского населения здесь нет выхода. Без крова они должны голодать и мерзнуть. Идем снова жечь. Обнимаю мою цыпку. Твой Карл».

Что добавить к этому письму? Конечно, в Германии такой Карл никогда не кидал окурка на улице, он надевал нарукавники, чтобы не протереть рукава, он застраховал себя не только от пожара, но даже от рака. Теперь он упивается уничтожением. Он разыгрывает Нерона. Он больше не мечтает о «жизненном пространстве». Его увлекает одно: оставить после себя смерть.

Конечно, не все города и села гитлеровцам удалось уничтожить. Иногда Красная Армия опережала факельщиков. Так сохранились Нежин и Сумы. Да и в Киеве поджигатели убежали, едва начав свою работу. Много сел уцелело потому, что они боялись огнем выдать отход. Не совесть удерживала их — страх. Однако они пытались всеми средствами наверстать потерянное. Глухов, Кролевец — это были милые провинциальные города, с уютными особняками, с зеленью садов, с облупившимися колоннами и просторными крылечками. Гитлеровцы не успели их сжечь при отходе. День или два спустя немецкие бомбардировщики исправили ошибку факельщиков.

Я ехал мимо деревень, которые догорали. Казалось, земля агонизирует, шевеля, как пальцами, головешками. Она дышала мертвым жаром. И повсюду я видел ту же картину: у теплой золы копошились люди. В этих домах люди жили, работали, справляли свадьбы, оплакивали покойников. В этих домах были старые скрипучие кровати, щербатые столы, сундуки с подвенечными платьями, с дедовским добром. Все это немцы сожгли, они сожгли жизнь, и вот в студеную ночь женщины с детишками греются у того, что еще вчера было их домом.