Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой

— Кем бы ты был, если б не писателем?

— Неудачником.

— Вот стал писателем. И о чем теперь мечтаешь?

— Сбросить килограммов десять. Написать хороший роман. И — однажды позвонит какой-нибудь большой-большой режиссер, скажет: «Хочу снять кино по твоей книге». А я ему: «Сколько серий?» А он мне: «Десять. И никакого Безрукова».

Максим Альбертович Амелин родился 7 января 1971 г. в Курске.

В 1988 г. окончил курский торговый техникум (коммерческий колледж). Служил в армии рядовым. С 1991 по 1994 г. учился в Литинституте, занимался в семинаре Олеси Николаевой.

С 1995 г. работал в издательстве «Symposium».

Автор трех книг стихов («Dubia», «Холодные оды», «Конь Горгоны») и многочисленных переводов с латыни и древнегреческого. Лауреат Антибукеровской премии, премии журнала «Новый мир» и Большой премии «Московский счет».

На сегодняшний день Максим Амелин — главный редактор издательства «ОГИ».

Тут кто-то написал, что «читать Амелина — это труд». Я бы добавил: полезный труд.

Нет, серьезно, я, когда читаю стихи Максима Амелина, всегда как-то даже немножко горжусь собой: вот, думаю, я занимаюсь делом, а не ерундой какой-нибудь. Бывает, что прочитаешь чьи-нибудь стихи и восхитишься: ах, как прекрасно, ах, как ярко. Потом пройдет время, обер

нешься и думаешь: а чего восхищался, как-то легковесно все это было, первым сквозняком унесло. Амелин другой. Амелин настоящий. Амелин подобно камню лежит, не обойдешь. Сейчас мы будем с ним разговаривать.

— Максим, мы с тобой в совместной писательской поездке находимся сейчас, и, пользуясь случаем, я некоторое время исподтишка за тобой наблюдал — пока мы не познакомились лично. У меня странное несоответствие образа поэта Максима Амелина, которого я читал и знаю очень давно, и человека Максима Амелина. Мы все люди филологические, филологией испорченные до глубины души, посему отлично помним, что, скажем, Блок был похож на свои стихи, и Маяковский был похож, и сотни иных… А Амелин не похож.

— В каком смысле?

— Я думал, что ты должен быть мрачным, мизантропом таким, а ты — скорее портосовский такой тип.

— Я действительно мрачный мизантроп. (Хохочет. —

З.П.)

— Мизантропы так не смеются.

— Это меня жизнь научила смеяться.

— Жизнь? Тогда расскажи про свою жизнь в нескольких веских словах, желательно с упоминанием тех вещей, о которых ты не говорил ранее.

— Я родился в Курске и прожил там до восемнадцати лет, это тема известная. Учился в школе до восьмого класса, потом меня оттуда «попросили».

— Ты плохо себя вел?

— Я был плохой… Я был хулиган. Меня с пистолетом повязали как-то. У нас была малолетняя бригада, человека четыре, мы скитались по разным развалинам, много интересного находили: монеты, старинные книги, даже золото. И два пистолета нашли однажды. Это 82-й год был. Огромный, восемь с половиной калибр, переламывается, как ружье, с пятидесяти метров способен огромное дупло разворотить в дереве. На вооружении русской полиции такие пистолеты были. И вот меня с ним повязали… Потом отпустили, конечно.

…В общем, школа. Затем я в армии служил.

— Редкий случай для современного поэта.

— Да-а?

— Ну, я думаю, вас человека три таких из числа твоих сверстников.

— Кибиров служил.

— Это другое поколение.

— Да… Это тоже своего рода опыт. Я просто поступал в МГУ на классическую филологию, это был 1988 год. И, естественно, не поступил. Кто я такой? Мальчик из Курска. Мне потом моя приятельница, которая закончила эту самую классическую филологию и потом еще аспирантуру, сказала: «Ты куда вообще пошел? Там десять мест — они за год до приема уже распределены. Ты бы лучше на русскую филологию пошел!»

Ну вот. Не поступил. И дальше — только в армию. Тогда была перестройка, отчего-то мне показалось, что в армии не так уж и плохо, и вообще были какие-то надежды…

— Ты воспринял перестройку радостно, колись?

— Саму перестройку? Я тогда был молодым человеком, и для меня это были… обновления. Это ощущалось: пьянящий озон свободы. . . А после армии был Литинститут, который я, правда, не закончил.

— На семинаре Юрия Кузнецова учился?

— Кузнецов в том году, когда я вернулся из армии и кинул в Литинститут документы, набирал семинар и мои стихи забраковал. И меня Олеся Николаева в забракованных текстах обнаружила. Я не знаю, зачем она вообще туда полезла, просто понять не могу. Но она полезла, и меня там нашла, и взяла в свой семинар.

— С тех пор ты Кузнецова недолюбливаешь?

— Почему? Я к Кузнецову хорошо отношусь. У него своя поэтика. Мне не нравятся вещи, которые он в девяностые писал. А старые вещи — очень хороши. Я его наизусть знаю, очень много.

— Твое, кстати, отношение к так называемой почвеннической поэзии, современной. Она вообще есть?

— Понимаешь, важно, чтобы человек был талантливым. А когда все пишут по каким-то канонам, одинаково до безобразия, — это просто скучно. Я иногда отбираю рукописи для писательских семинаров в Липках, проводимых Сергеем Филатовым, и пишу в качестве рецензии на некоторых рукописях: «Этот человек — для семинара «Нашего современника"». Потому что в этом журнале элементарно не хватает крепких текстов. Да они и сами не пропускают к себе никого! У меня есть знакомые, которые пытались публиковаться в патриотических журналах. Ох, как их там редактируют! Все талантливое выжигается каленым железом.

А мне очень хочется, чтобы у них были хорошие поэты! Был же Николай Тряпкин. Потрясающий поэт.

— Безусловно. На твой вкус: поэты самого высокого уровня есть у нас сегодня? Имеющие право наследовать высокому званию русского поэта?

— Имеются такие. Например, Олег Чухонцев. Я думаю, он недостаточно оценен. Чухонцев не занимается пиаром, а сидит дома, он человек-отшельник. Сидит в своей келье.

— А это правильное поведение для поэта или неправильное?

— Каждый поэт сам выбирает свое поведение. Один — отшельническое, другой… а другой выбирает всеприсутствие. Но так как поэзия — дело индивидуальное и одинокое, тому, кто много присутствует, просто некогда заниматься реальной работой.

Все зависит от того, чего поэт хочет. Хочет славы? При наличии текстов и «продвигательных» способностей» он ее получит, не вопрос…

— Но если вспомнить поэтов Серебряного века или многих «шестидесятников», они не видели ничего зазорного в активном присутствии в миру.

— Да. А кто остался?

— А вот кто присутствовал активно, тот и остался.

— Не уверен!

— И футуристы, и Есенин с имажинистами, и многие иные устраивали, как сейчас это называется, движуху, шумели и скандалили…

— Из имажинистов остался, к сожалению, только Есенин — и не имажинистскими стихами, между прочим.