Лев Данилкин - Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе

Шаров на самом деле аватара Платонова. Ленин у Шарова абсолютно платоновский: «Лежа рукой на ее щеке, Ленин думал, что при коммунизме люди будут жить, ничего и ни о ком не помня, но зато видя, слыша, осязая, обоняя мир, как после долгой зимы. Они, словно вчера родившиеся младенцы, станут чувствовать его всем, что у них есть. И невообразимое счастье, ликование никогда не кончатся. Отказавшись взрослеть, они избавятся от зла, и земля от края и до края сделается одним сплошным раем с копошащимися везде малолетками».

Шаров тот же тип художника – но гораздо менее «невинный». Если Платонов – настоящий «ребенок», то Шаров – испорченный знанием истории, как бы совращенный, изнасилованный, «дитя с печатью порока». Его прямолинейность другая уже, книжная, искусственная. У обоих писателей все держится на деформации: у Платонова – странный изъян в языке, а у Шарова – изъян в отношениях с реальностью; всегда есть другой, тайный, не общеизвестный смысл. Революция-внутри, некий подрывной элемент, позволяющий осуществить преображение мира здесь и сейчас, смоделировать в романе уже преображенный, уже переживший деформацию мир. Это не просто «остранение», тут именно преображение, следствие того, что мир основан на внутренних связях иного рода, чем мы себе обычно представляем.

Все вышесказанное выглядит чересчур мудреным – и вот тут самое время упомянуть про очень странное шаровское чувство юмора. Не стоит принимать все это за совсем уж чистую монету. С одной стороны, в книге нет ни одной шутки, с другой – роман, в котором классическая история почти везде подменена апокрифами, пронизан особенной иронией. Для шаровского рассказчика характерна специфическая интонация – псевдозадушевная, обыденная, простецкая, наивная, на голубом вроде как глазу, но на самом деле с подвохом, с червоточиной: «В Заполярье конец июня, что ни говори – вещь. Солнце жарит сутки напролет, о ночи все и думать забыли». Да уж конечно, вещь; солнце жарит, олени лопают ягель, мертвые воскресают, дети идут к Китежу, Ленин впереди, чего уж тут непонятного. Сусанин-мессия, нелепым образом ведущий свой избранный народ в болото, не туда, но в высшем смысле – именно что туда, в то болото, которое надо болото, – вот центральная фигура этого романа. Эта ненадежная шаровская интонация так же узнаваема, как язык Андрея Платонова: она передает деформацию физического мира, открывшегося в результате особенных событий метафизике, распахнувшегося настежь, здесь и сейчас переживающего чудо преображения; «счастливое и радостное время».

И чем ненадежнее сам Шаров-рассказчик, тоже сусанин, тем шире диапазон его возможностей; чем нелепее описываемые события – тем крепче вера рассказчика (и читателя), что в них есть смысл: ну да, верую – ибо нелепо.

Было бы нелепостью предположить, что шаровский роман спровоцирует массовый всплеск интереса к фигуре Ленина и, например, переоценку революции в общественном сознании, но не можем же мы не верить, например, результатам деятельности Оргкомитета ММКВЯ. И хотя современная аватара Платонова Владимир Шаров – скорее писатель для писателей, а степень удаленности его романа от того, что называется «беллетристика», можно охарактеризовать как стремящуюся к бесконечности, черным по белому у них там написано: «"Будьте как дети" – книга года». Абсурд, но придется поверить.

Здесь и сейчас. 38-летняя Жанна, скучающая по отправленному в Швейцарию на учебу сыну, случайно вскрывает гаишное письмо с уведомлением о штрафе, где обнаруживает фотографию автомобиля, в котором находится ее муж – бизнесмен Мелькисаров – явно с любовницей. Приревновав, она нанимает частного детектива; все ее самые нехорошие подозрения подтверждаются, и пора бы делить имущество – однако что-то с этим адюльтером не так, но за два с половиной месяца слежки Жанна так и не разберет, что именно; темнит муж. Чехов бы сделал из этого анекдот на пятьсот слов, «Пересолил»; Архангельский городит большой, за 400 страниц, роман. И, увидим мы, не потому что не умеет отсекать лишнее, а потому что дело не в анекдоте, не в сюжете, а в ситуации: разрушение семьи; а это коллизия медленная. В общем-то, пересказывать его надо так: реалистический роман об «отношениях», и всё.

«Нет, ребята, типичная ничья», – комментирует один персонаж попавшуюся ему на глаза чью-то шахматную доску с фигурами; и эти слова относятся не только к игре.

Архангельскому, взявшемуся сочинять роман о «нулевых», нужно было нарисовать общество, в котором – «ничья»: политики нет, конфликт либералов и консерваторов загашен, ничего не происходит, вертикальные движения заблокированы; «устаканилось».

Другой патентованный охотник за цайтгайстом, Быков, уперся в эту «ничью» рогом и принялся писать гротескно «остросоциальные» романы в духе «немедленно подайте мне настоящей жизни или будут выломаны ворота!». Архангельский подошел к ситуации с другого бока: в таком обществе, уловил он, важнее становятся движения в горизонтальной плоскости; рокировки; семейные отношения, измены и прощения; психология; частная жизнь. Пробиться-чтобы-вырваться, заработать-миллиард, нагнуть-всех – все это темы 90-х; а вот удержаться на плаву, распоряжаться достигнутым, жить-в-семье/жить-в-России – вот это темы «нулевых». И раз у героев 90-х это не очень хорошо получается, возникает конфликт. Ergo – семейный роман возвращается; и если посмотреть на «нулевые» в этом ракурсе, то пустыми и «никакими» они уж точно не покажутся.

И если кому-то «нулевые» кажутся от этого пустыми, «никакими», так это оттого, что не там ищут.

В романе не то что нет «политики» – она, несомненно, присутствует здесь в виде искаженного отражения, тени – «анаморфически», как череп в «Послах» Гольбейна. Политика в романе есть – но в другой плоскости.

Семейный роман может быть пострашнее «Молчания ягнят»; не верите в «Цену отсечения», так «Каренину» почитайте.

В случае Архангельского, более того, ярлык «семейный роман» вовсе не означает, что его текст посвящен исключительно sex & relations. Ну да, в общих чертах – хотел вытолкнуть сына – потерял жену. Но на самом деле этот роман, как ящик из притчи, наполнен несколько раз – камнями, песком, водой. Экономическими и культурными коллизиями. Рублевкой, сельской Россией, Швейцарией, Нижним, Сибирью. Попами, олигархами, рублевскими женами, переделкинскими писателями, шоферами, убоповцами, научными работниками и молдавскими гастарбайтерами.

Разумеется, эти «отношения» являются сложной проекцией «больших», внешних, политических раскладов: богатая умная любящая мужа дама вдруг уходит к провинциальному актеру; вот тебе, собственно, и социальные лифты, в гротескном искажении. «Стабильность» сказывается на «отношениях», отношения подтухают и хочется чего-то поострее. А уж дальше – жизнь корректирует.