Лев Данилкин - Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе

Сенчин придумал прием: пожертвовать ферзем. Он сдал в свой роман самого себя – сократил дистанцию между автором и жизнью до минимума, чем обеспечил себе тактическое преимущество. Во-вторых, надул: вместо себя умудрился втолкнуть в роман предварительно сконструированного двойника, робота-андроида. Судя по тому, что мир, зафиксированный Сенчиным, кажется стопроцентно реальным, что проза Сенчина при таких-то вроде бы никчемных сюжетах производит впечатление предельно свежей и доставляет не что иное, как чистое удовольствие, – эксперимент удался. Прием работает.

Книга из трех повестей («Один плюс один», «Ничего страшного» и «Малая жизнь»), которые раньше выходили в журналах и малотиражных изданиях и остались незамеченными широкой публикой; нынешнее издание – по идее предназначенное исправить эти упущения – также малотиражное, да и шансов на то, что оно взорвет списки бестселлеров, практически нет. Очень сенчинская ситуация: вперед и вверх на севших батарейках. Пересказывать депрессивные сенчинские сюжеты – как правило, истории о несовершенных поступках, «невстречах» или, того хуже, эрзацах поступков и «встреч» – занятие заведомо гиблое: чтобы передать соль рассказа, ты должен обладать талантом самого Сенчина – феноменальным.

У Сенчина уникальный глаз, различающий только серый цвет и миллионы его оттенков. За редким исключением, Сенчин воспроизводит только его – и упорно отбирает себе в персонажи тех, кто в существующей картине мира составляет лишь фон, массовку для настоящих героев, и кого все – и литература в том числе – игнорируют: хронических неудачников, лузеров, ничтожеств (разумеется, литература не игнорирует неудачников совсем, но, чтобы неудачнику стать главным героем, он должен быть эксцентричным, экзотическим неудачником, его лузерство должно шокировать читателя – так, герой «Матисса» Иличевского на самом деле гениальный математик). Все сенчинские герои – ларечницы, в перерывах между отпуском пачек сигарет дремлющие над «Анной Карениной», доценты провинциальных вузов, дворники, подавальщицы в пельменных – перебиваются из кулька в рогожку, звезд с неба не хватают, в них нет никаких особенных достоинств или бездн: очень безвольные, чересчур пассивные, но, опять же, ничего слишком необыкновенного. Но у Сенчина именно они главные. Он упорно городит огород вокруг них – людей, которым помимо того, что они родились бесталанными, не повезло с эпохой; если в советское время им давали хотя бы шанс развиться, то теперь они тонут в открытом море свободы – в буднях, в телевизоре, в дачных шести сотках, в одиночестве, в воспитании детей. Их голос никому не нужен, и они деградируют, разучиваются говорить – и вот тут их мир становится по-настоящему удивительным. Это такая страна немых.

Сенчин, наверное, не единственный, кто понял, до какой степени абсурдной может показаться эта страна, но он единственный, кто научился переводить этот мир в литературу, писать эти страшные диалоги немых, безъязыких, по сути, людей, которые умеют разговаривать только чужим языком (потому что свой они либо потеряли, либо так и не обрели), – научился писать их так, чтобы читатель почувствовал отчаяние, мучения тех, кто не наделен даром говорения.

Как он это делает? Вряд ли только за счет своего языкового слуха. Сенчин, не в этот раз замечено, перенял не только речь этих людей, но и их психологию, он инфицировал себя тем, что в чеховские времена называлось пошлостью жизни, сделался собственным персонажем – чтобы обрести дар делать из этого материала литературу. Если вы сомневаетесь в том, что дар того стоил, прочтите хотя бы финальную сцену «Один плюс один»: она фантастическая, пронзительнейшая.

Сенчин воспроизводит пошлость и знает о ней все, однако он вовсе не борец: пошлость, дает он понять, не вина, а несчастье, инвалидность, на которую обречены миллионы людей.

Сенчин, однако, не из тех доброхотов, кто просит за других милостыню, – подайте на приют для бездомных животных. Писателю дозволяется быть жестоким – просто показывать обнаруженный им мир со сжатыми губами, отводя любые попытки соболезнования: ничего страшного. Именно так Сенчин и поступает.

В первой же главе главный герой без видимых причин увольняется с работы и уходит в запой – масштабы которого без преувеличения можно охарактеризовать как «невообразимые»: он длится ГОД. Издатели представляют роман как беллетризованную автобиографию интересного человека и одновременно очерк повседневной жизни российских алкоголиков; что ж, так оно и есть – только с нюансами, в которых, как всегда, весь смысл.

Ну да, характерные особенности поведения, нравы, напитки, способы проведения досуга, методы борьбы с зависимостью и так далее; очень много информации, очень экспрессивно изложенной, с демонстративным несоблюдением табу на обсценную лексику, с привлечением персонального опыта. Виды денатуратов, одурманивание раствором зубной пасты, самогоноварение, торпеды, «срамной стакан для одеколона» и т. п.: «Пить это нельзя, но я пил. И выжил». Именно что «я» – главного героя зовут так же, как автора, он тоже живет в Новосибирске, и в факсимильно воспроизведенной справке из наркологического отделения о применении мезенцефалона (реальное слово; так называется препарат, якобы излечивающий от алкоголизма) фигурирует все та же фамилия. Известная – скорее по «Банану» Михаила Иванова и «Низшему пилотажу» Баяна Ширянова, чем по «Москве – Петушкам» – литературная традиция.

Однако ж помимо собственно этнографии и социопатии в «Мезенцефалоне» есть кое-что еще – а именно, история о преображении. Рассказчик в конце – совсем другое существо. Сначала Бригадир из сисадмина, озабоченного наладкой оборудования и офисными интригами, превращается в свободного интеллектуала, ведущего диогенический образ жизни. Теперь (без паузы) второе действие: метаморфоз продолжается как намеренное расчеловечивание. Гомо сапиенс, уверен Бригадир-философ, – тупиковая ветвь природы, патологическая ошибка, созданная высшим интеллектом, пребывавшим не в лучшей форме: «пьяным Богом». В этот момент хроника запоя оборачивается манихейской поэмой о духовном эксперименте, о том, что, только распластавшись в грязи и сотворив с собой мерзость, можно дистиллировать душу; и чем окончательнее потерян человеческий вид, совесть, мозги, тем выше возносится дух, тем больше знает; известные мистические качели – но мало кто может описать катание на них так, чтобы голова пошла кругом у самого убежденного рационалиста и трезвенника.