Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис

А лад? тон? У Толстого — величавый, поистине гомеровский. Автор — Демиург. У Достоевского — Хроникер, какой-то «господин Г-в», Антон Лаврентьевич. Величественная эпопея — и безобразная злоба дня. История с большой буквы — и «Провинциальная хроника». Навечно воздвигнутый собор — и словно наспех сколоченный лабиринт…

А вспомним еще: совет в Филях и — совет «У наших». Тут уже другая «тактика» и «стратегия» выявляются, тут другие «карты» и другие «армии» , тут уже о «ста миллионах голов» идет речь…

Великосветские чистопородные балы и — праздник в честь гувернанток, где смешались все сословия.

Чистый Петя Ростов и — Эркель (он тоже чистый — как любит мать, и он же убийца страшный).

Разные герои. Разные героини: Наташа Ростова и — Лиза Тушина, Соня и — Даша… Разные идеи. Разные войны и разные миры. Иначе живут. Иначе, за другое, умирают.

Верность преданиям и — «предания не уцелеют». Гармония и свет лысогорского дома и — хаос, мрак ставрогинского (а Скворешники и вовсе берлога). А природа («пейзаж») здесь и там? Роды — и те разные. Да и сами бесы во многом разные.

И каким-то анахронизмом в бесовском мире выглядит рыцарственный Маврикий Николаевич, будто забредший не на свой праздник, будто заблудившийся в эпохах толстовский герой. И Степан Трофимович со своим французским на «большой дороге», в крестьянской избе…

И еще раз сравните: бал у Толстого, Наташа… и эти провинциальные дворянские золотушные дочки… Шерер и — Юлия Михайловна…

Муки Пьера и — муки Шатова. А Кириллова и сравнить (даже в противопоставлении) не с кем. Веселые офицерские (вроде студенческих), богатырские какие-то пиршества у Толстого и — попойки в клоаках у Достоевского. «Тулон» Андрея Болконского и — всего две «анкетные» строчки о Ставрогине на войне. Пожар Москвы и — пожар в каком-то Заречье…

Иногда само сравнение здесь кажется даже кощунственным. Но это — кощунство самой реальности, изображенной реалистически. Не за героями «Войны и мира» и даже не за их «внуками-мизантропами» осталось историческое «поле», пишет Достоевский в эпилоге «Подростка»:

«Еще далее — исчезнет даже и этот внук мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие это лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы! Роман ли только окажется тогда невозможным? » (Курсив мой. — Ю.К. )

(«Если некрасивые…» Ср.: «Некрасивость убьет».)

Да, всё, всё почти разное в этих романах. Но именно они и «хотят», чтобы их сопоставили.

Однако: почти всё разное. И это «почти» состоит в том, что здесь и там — искусство, реализм, и реализм русский. А какая в обоих романах боль за свой народ, за Россию, за человечество. Здесь и там — два наших гения со своим пониманием, своим осуществлением общего для них завета главного нашего гения — Пушкина: «Судьба человеческая, судьба народная».

И это общее убеждает еще сильнее: оба романа даже не просто «хотят» сопоставления — они рвутся к нему.

Сколько уже найдено их, таких драгоценных созвучий, при сопоставлении Достоевского и Толстого, и это («Бесы» — «Война и мир»), наверное, не менее перспективно, чем другие.

Вернемся, однако, к нашей гипотезе.

Имеет ли она право на существование? Вот несколько фактов.

1. Публикация «Войны и мира» закончилась в декабре 1869 года. В начале 1870-го Достоевский начинает работать над «Бесами». Известно, что в 1869 году (уже в январе) у него было пять частей «Войны и мира», весной 1870-го он получил последнюю, шестую. Возможность «ответа» есть. Есть, например, и такая запись из черновиков к «Бесам»: «Нечаев глуп, как старшая княжна у Безухова» (11; 237). С какой скрупулезностью надо было читать роман, чтобы не забыть и эту Катишь?..

2. Интерес Достоевского к роману Толстого был очень сильно подогрет восторженными оценками его со стороны А. Майкова, Н. Страхова и др. Учтем, что Достоевский получает их письма в своем долгом заграничном одиночестве и потому острее воспринимает эти оценки (и тем острее, заинтересованнее, ревнивее читает роман).

Особую роль в стимулировании этого интереса сыграл сюрприз Страхова . Обещав Достоевскому, что он напишет разбор «Идиота», Страхов обещания своего не выполнил. Зато написал статью о «Войне и мире». Провозглашение величия Толстого обернулось у него вопиющим унижением Достоевского: «Писатели, бывшие прежде первостепенными, обратились теперь во второстепенных, отошли на задний план. <���…> Толстой не старался увлечь читателя ни какими-нибудь запутанными и таинственными приключениями, ни описанием грязных и ужасных сцен, ни изображением страшных душевных мук…» Это же слово в слово все то, чем хулили Достоевского уже давно (Достоевский удивительно сдержанно отвечал Страхову, но каково ему было).

3. В конце 60-х — начале 70-х годов Достоевский формулирует основные принципы своей эстетики, делает огромный шаг в своем самосознании художника. В очень значительной мере это связано с определением отношения к Толстому. Никогда еще не было столь много «полемических оглядок» (Г. Фридлендер) на него. Во всех главных формулах его «пророческого реализма» есть и противопоставление себя Толстому (другое дело, справедливое ли). Но его формулы никогда не были абстрактными. Они и слепок с его произведений, и всегда программа непосредственного «практического» претворения, немедленного воплощения. Они руководство к действию художника, а ближайшим, неотложным действием и были «Бесы».

Микрочастицы, космические тела и те, сближаясь, встречаясь, реагируют друг на друга. Это неодушевленные, мертвые-то миры. А тут, когда встречаются миры духовные? Когда один творец творит свой мир, имея перед глазами только что сотворенный мир другого творца?

4. Давно известно: Достоевский собирался писать «огромный роман» — «Атеизм» (другое название — «Житие великого грешника»), объемом в «Войну и мир». Очевидно, дело не просто в «объеме», а именно в осознанном сопоставлении. Но ведь немало идей и образов «Атеизма» перешло в «Бесы».

5. А «исключительная осознанность» им проблемы читателя (Р. Назиров)? Знал же Достоевский, исходил из того, что читать «Бесы» будут люди, только что прочитавшие «Войну и мир» , будут (хотят того или нет) сравнивать оба романа. Действительно, никто до него не вел столь «прицельный огонь» по читателю, то есть по душе читателя, чтобы разбудить ее болью, состраданием, красотой идеала. Никто до него так не учитывал и сиюминутное состояние сиюминутного читателя (и это с надеждой на читателя будущего).

6. Наконец, возьмем «в расчет натуру» Достоевского (его же слова).