Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис

Читая Лескова, ничуть не насиловать себя, но ревностно сопоставлять с Достоевским.

Итог: Достоевский радостно проник в одну-две идеи его художественные, а в большинство — нет. Мне очень горько говорить это, но, по крайней мере на сегодняшний день, у меня это впечатление и честно, и совестливо.

Не понимаю почему, но Достоевский не отдал должное Лескову . Все та же ревность двойная, о которой я говорил раньше. Проверить, перепроверить: разность между обозначениями-названиями мелких главок у Достоевского и Лескова. Это — сознательно или интуитивно — найденный способ «перевода», «заражения» собой читателя. Кстати: и в этом отношении «На ножах» и «Бесы» совпали. Где у Достоевского — в больших романах — такие оглавления? Помнится: не в «Преступлении и наказании», не в «Идиоте», не в «Подростке», а «только» в «Бесах» и «Братьях Карамазовых», а еще — в «Кроткой» и (?!) «Вечном муже»…

Эту особенность (оглавление, сокращение, напоминание) — не знаю, осознанно или неосознанно, — взял себе А.И. Солженицын: в «Круге первом», «Архипелаге», «Красном колесе»… Никто на это не обращает внимания. А это на самом деле — то, что Гегель называл «снятием».

Гегель: для человека, владеющего языком, грамматика — чудо, откровение, найденная свобода. Для человека, не владеющего языком, грамматика — безысходная каторга.

Гегель: пословицы. Для юнца, не прошедшего жизнь, — скукота, назидание, отторжение… Для прошедшего — откровение, большей частью запоздавшее.

Но вернемся к Лескову. Висленев — это же недоносок между Степаном Трофимовичем и Петрушей. И — выписан гениально, трагически-сатирически, право, с неменьшей силой, чем и сам Степан Трофимович.

А тут посерьезнее. Народная стихия. Все те огни, сожжения… Это же и есть не личностный, а «народный» — взрыв… Сеять «Европу» сверху в «Азию» — ничего не понимать в самих себе.

Сцена «изгнание порчи» — сделана как «Борис Годунов» или «Хованщина» у Мусоргского.

Ревностно, но скажу: завидно, что у Достоевского таких сцен нет. «На луне»… Прости меня, Господи, он, Достоевский, сам-то был, особенно в то время, больше на луне, чем Лесков (подборка писем, особенно — Майкову).

Это ужасно, но это реально: личностные отношения между гениями из гениев, между Микеланджело и Рафаэлем, Микеланджело и Леонардо, между Пушкиным и Боротынским (об этом мало известно, но это поразительно), Тургеневыми, Гончаровым и — Достоевским, Достоевским и Гоголем, Достоевским и Толстым… удручающие.

Господи, как любой смертный может обрадоваться в низости, в подлости своей, узнав, прослышав об этом.

«Мистика» у Достоевского и Лескова. Лесков проигрывает: слишком мистично. Ср. Иван — черт: стакан, стекло… выверено, а у Лескова — в тумане.

А может быть, загадка остервенения Достоевского против Лескова — по предчувствию второй части «Братьев Карамазовых»: запустить в революцию, в социализм не какую-то Ванскок, не какого-то Горданова-Петрушу, а такого, как Алеша. Эксперимент предельный, но и в этом случае его, Достоевского, изображение «нигилистов» в принципе ничем не отличается или мало чем отличается от лесковского.

Ну а Апокалипсиса, «ледяной земли» у Лескова не найдешь. Нельзя сказать, что «нет и в помине», но — вопиюще нет художественно. Тем более парадоксально, что берет, как правило, именно апокалипсические темы, «предметы», которые и рождены Апокалипсисом, и являются его знаками, его предчувствием.

А сейчас о досадном. У Лескова:

1. На 644 страницах — сто тридцать героев!!! Окончательно в них запутавшись, я озлился и подсчитал. Но это же невозможно. Невозможно читателю удержать их всех в памяти.

2. Совершенно нехудожественный — каким-то механическим довеском — эпилог, последние три страницы. Невесть откуда взявшийся Лука Никонович декларирует: «Мораль сей басни такова».

«Петербургские трущобы». Вся эта гениально описанная липкая слякоть реальности… Все это «крепостничество Салтычихи», «салтычих» (при забывчивости или незнании о том, что Салтычиху-то более всего нещадно покарала Екатерина II)… Так вот: Достоевский и это все знал насквозь, наизусть, усвоил, «украл» и вдруг сконцентрировал в один лазерный луч, чтобы прожечь, пробить нас навсегда: сон Митеньки или рассказ о мальчике, затравленном собаками: вся «радищевщина» сконцентрирована здесь до предела.

Четыре тома Крестовского (слава, слава ему!) сосредоточились только в один лучик Достоевского — монолог Мармеладова в трактире.

И еще о совпадениях у Достоевского и Лескова — в главном.

Лесков: «Крайние пути, указанные Чернышевским и Герценом, были слишком большим скачком для молодого поколения, и я не ошибался, говоря, что это поколение и все общество не подготовлено к таким скачкам, что оно изменит себе, изренегатствуется или просто опошлит всякое дело, за которое возьмется. <���…> Я не хочу сказать, что нигилисты дрянь, а наше общество — лучше; я так никогда не смотрел на дело, и мое “Некуда” в лучших его представителях говорит, что в обществе не было никаких идеалов и нигилисты должны были искать их на стороне. Но Чернышевский должен был знать, что, восторжествуй его дело, наше общество тотчас на другой день выберет себе квартального! Неужели вы не чувствуете этого вкуса нашего общества?» ( Фаресов А.И . Против течений. СПб., 1904. С. 65.)

Достоевский: «Куда вы торопитесь (Чернышевский)? Общество наше решительно ни к чему не готово. Вопросы стоят перед нами. Они созрели. Они готовы, но общество наше отнюдь не готово! Оно разъединено» (Лит. наследство, 83).

И эти два человека, с такими абсолютно совпадающими в главном мыслями, воюют друг с другом, не догадываясь об этом совпадении. Ужасно это печально. К ним самим, Достоевскому и Лескову, относятся такие слова: «И чего мы спорили, когда дело надо делать! <���…> Чего хочется? Ведь, в сущности, все заодно? К чему же сами разницу выводим на смех чужим людям <���…> ведь только чертей тешим раздорами нашими» (20; 167).

Что такое воля на Руси? Потешить бесов в себе. «Чертогон» Лескова. Ср. бунтари у Лескова и у Достоевского . Ужас: совпадение и непонятность личной вражды. Оба — об одном и том же, причем у Лескова — глубже, «натуральнее» и точнее.

Замысел Л. Гроссмана — восстановить главу «У Тихона» в корпусе романа. [183]Он первый прямо сказал, но все великие читатели Достоевского (Бахтин, Долинин, Эйхенбаум, Бердяев, Мережковский, Булгаков, Франк…) иначе эту главу и не читали. Она для них для всех всегда и была центральным куполом великого собора.

С этого-то, собственно, началась и на этом закончилась история с «Бесами» в 1935 году. На утопию Гроссмана, на бесхарактерную полуутопию Горького (был искренен, говоря, что врага надо знать, а потому издавать, или лицемерил?) — Д. Заславский ответил антиутопией запрета.