Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис

Сколько же раз это было увидено, услышано, впущено в душу, так что — вросло в нее, вросло еще в то старое, далекое-далекое, прежнее время, которое казалось тогда таким беспросветным, а оказалось теперь вдруг — таким невозвратно счастливым. Почему?

Потому что все это было — до убийства. Это — как счастливый сон о том времени.

А эта братская, даже какая-то детская доверчивость: «знаете?..»

Всплеск истинно человеческого. Голос «человека в человеке».

О таких моментах и говорил Разумихин: «Вот за это-то я его и люблю!.. Есть у него эти движения!»

И мать (про себя): «И как это у него все хорошо выходит, какие у него благородные порывы…»

С такой доверчивостью, с такими «движениями» и князь Мышкин заговаривает с людьми — любыми людьми. И Смешной человек (после сна своего)…

И не этот ли пронзительный мотив слышится в маленьком — в четыре строки — стихотворении Уитмена «Тебе»:

Конечно, вовсе не об уличном пении речь. Тут мечта о братстве и вырвалась наконец — проговорилась. Тут мармеладовское «некуда идти!» звучит. Тут и собственно достоевское: «Когда же пресечется рознь, и соберется ли когда человек вместе, и что мешает тому?» (23; 63). Тут и из судьбы его личной — Достоевского, — наверное, что-то откликнулось.

И тут извечная реакция наша — на человеческий порыв, на искренний голос другого: дикое удивление и страшный испуг…

«Любите вы уличное пение?..»

Невозможно забыть этот голос, мотив, звук.

Впечатление такое, будто сыграна маленькая-маленькая трагедия (по Моцарту и Пушкину), в которой — дыхание трагедии великой, всечеловеческой.

«Я люблю, как поют под шарманку…»

Впечатление такое, будто играет-сочиняет эту сценку сам Моцарт (судя по рассказам о его непревзойденных экспромтах).

Или — сам Пушкин:

«…знаете?..»

Какой ребенок таится в человеке. Какого ребенка он убивает в себе.

И вот-вот струна опять порвется и Раскольников, словно проснувшись в страшную явь, закричит: «Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, — только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет!..»

Непостижимая глубина проникновения в душу человеческую.

И непостижимое мастерство, приоткрывающее нам эту глубину.

«Любите вы уличное пение?.. Я люблю…»

Во время решающей «пробы» Раскольников оставляет у процентщицы серебряные часы, получив за них рубль пятнадцать копеек (при вычете процентов за месяц вперед да еще с учетом вычета процентов за прежде заложенное кольцо, сестрин подарок).

Незначительная, случайная деталь? Деталь хотя и точная, достоверная, выразительная, но все же исключительно «бытовая»?

Но ведь этот заклад — выражение уже давно произошедшего заклада души — черту, то есть перед нами — классическая фаустовская тема, и она же, конечно, классическая русская фольклорно-православная тема. Все преступление и происходит, если вслушаться, под ее аккомпанемент:

«Не рассудок, так бес!»

«Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?»

«…я ведь и сам знаю, что меня черт тащил».

«А старушонку эту черт убил, а не я…»

Случайно ли, что после заклада часов он окончательно и сбивается во времени?

Через бытовое (как всегда у Достоевского) проглядывает, проступает, разверзается — бытийственное.

У Раскольникова уже нет своих часов. Время играет им, швыряет его, «дует, плюет на него».

Почти весь следующий день после заклада (день убийства) он проспал, потом — грезил в полусне (оазис, голубая вода, золотой песок)… «Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил вовремя и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана». Било шесть. Он в страшной лихорадке делает петлю для топора, вытаскивает заклад… «Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик:

– Семой час давно!

– Давно! Боже мой!

Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз своих тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка».

И все свои — тринадцать же — дней романа он проводит в таком же тумане, в смешении бытия с небытием, в безысходной путанице времени.

В заклад он оставил старые серебряные часы — подарок отца.

Опять бытовая, точная деталь — и всё? Да нет же! Нам трудно сегодня представить себе, что это значило для людей, особенно для таких людей, в те времена (и что тогдашний читатель воспринимал как само собой разумеющееся). Такие подарки, в те времена, в провинциальной, может быть, учительской семье (а отец еще и сочинитель — Белкин, не нашедший своего «издателя») — это целый нравственный ритуал. Это завещание и присяга на память о предках, на верность простым, надежным и, казалось, вечным добродетелям. Можно вообразить себе, какие слова были сказаны (или промолчаны), когда происходил этот ритуал, с какими чувствами он готовился, ожидался, был исполнен.

Заклад таких часов, для таких целей (сначала «проба», потом убийство) — знаменателен.

Кстати, грешный и простодушный раскольник Миколка, почти земляк нашего Раскольникова, тоже свой крест серебряный на постоялом дворе заложил.

А другой Миколка, из сна?

«— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!

– Да что, на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы».

А он ее уже оглоблей бьет и ломом, наконец, забивает…

«— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! — кричат из толпы уже многие голоса…»

Часы Раскольникова — не просто механизм, отсчитывающий минуты (циферблат, стрелки), это — знак воли на добрые дела, на доброе живое время. Часы такие — это своего рода талисман семейный, это — как крест фамильный.

Вот какие часы заложил Раскольников, перед тем как взять топор, для того чтобы взять его. Вот без каких часов он остался. Вот какие нити кровные, корни какие он рвет.

Недаром Раскольников говорит Разумихину: «Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она больная сделается, если они пропадут!»

И вот еще одна деталь: «На оборотной дощечке их был изображен глобус».