Журнал Современник - Наш Современник 2006 #2

Или вот воспоминания главы австрийской делегации графа Чернина: “Руководителем русской делегации был совсем недавно отпущенный из Сибири еврей по имени Иоффе… После ужина у меня состоялся первый длинный разговор с г-ном Иоффе. Вся его теория сводится к тому, чтобы ввести право на самоопределение народов на широчайшей основе во всем мире и побудить эти освобожденные народы возлюбить друг друга. Я обратил его внимание, что мы не станем копировать российские условия и категорически отвергаем любое вмешательство в свои внутренние дела. Если он и далее будет настаивать на своей утопической точке зрения о пересаживании их идей на нашу почву, то ему лучше отправиться немедленно ближайшим поездом к себе домой, так как никакого мира нам заключить не удастся. Г-н Иоффе удивленно посмотрел на меня своим мягким взором, немного помолчал и затем сказал мне таким дружелюбным, почти просительным тоном, которого я никогда не забуду: “А я все же надеюсь, что нам удастся развязать революцию и у вас…”.

А теперь слово Троцкому, который вскоре сменил Иоффе на посту главы советской делегации: “С людьми этого сорта здесь я впервые столкнулся лицом к лицу. Нет необходимости говорить, что у меня и раньше не было в отношении них никаких иллюзий. Однако, признаюсь, я все же представлял себе более высоким их уровень. Впечатление от первой встречи я мог бы сформулировать следующим образом: эти люди очень дешево ценят других, но и самих себя — не слишком дорого”.

Решая свою главную задачу захвата российских земель, немцы постарались поймать большевиков на слове: вы за самоопределение народов, за освобождение угнетенных великороссами нацменьшинств, так будьте любезны согласиться на отделение западных окраин Российской империи. Никакой это аннексией не будет, а будет чистой воды самоопределением. “Что нам было совершенно необходимо добыть в качестве территориальных уступок, — откровенничал позже Кюльманн, — мы могли получить через их право на самоопределение народов”.

В оккупированных к тому времени районах Западной России через подконтрольные немцам местные марионеточные администрации (так называемые ландраты) было легко организовать выступления за отделение от России. Особую роль в реализации этих планов сыграли украинцы, приславшие в Брест-Литовск от имени Центральной Рады свою самостийную делегацию. В связи с быстрым распространением советской власти на Украине эта делегация к середине февраля 1918 года, по выражению Троцкого, представляла территорию, равную по площади комнатке, которую она занимала в Брест-Литовске. Однако она все же ухитрилась подписать с немцами и австрийцами мирный договор о “незалежности” Украины.

В середине января 1918 года генерал Гоффманн, которому надоели дискуссии с Троцким о самоопределении, стукнул кулаком по столу и разложил перед советской делегацией карту, на которой жирным карандашом были нанесены территориальные уступки, которых немцы требовали от России: Польша, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония и Украина. В случае несогласия — прекращение переговоров и возобновление войны.

Советская делегация в ответ покинула Брест-Литовск. Россия стремилась к миру, но не к такому миру, которого домогались немцы. Стоило свергать русского царя только для того, чтобы вместо него посадить себе на шею германского кайзера. Так думала Россия, так думало, пожалуй, и все руководство партии большевиков, кроме Ленина. Он понимал, что возобновления войны Россия просто не выдержит, что мировая революция находится в лучшем случае еще в эмбриональном состоянии, в то время как русская революция уже родилась и утверждает сейчас свое право на жизнь. В этих условиях России требовалась передышка любой ценой.

Развернулась борьба, перипетии которой хорошо известны, а потому в подробном их рассмотрении нет нужды. Ленин пригрозил ЦК партии, что подаст в отставку, если будет принято решение продолжать войну. Но большинства в ЦК он все же не получил. Вернувшийся в Брест-Литовск Троцкий объявил немцам: ни мира, ни войны, а армию распускаем. Это означало, что Россия с Германией больше воевать не будет, а вы, немцы, делайте после этого с Россией, что вам не стыдно. Вероятно, была надежда, что возобновление немецкого наступления возмутит пролетариат Германии, обезоружит германское правительство психологически, заставит его заколебаться.

Оно и действительно на какой-то момент заколебалось. Ведь Германия получала мир, в котором остро нуждалась, и избавлялась от войны на два фронта. Польшу, Литву, Курляндию она к тому времени уже захватила и возвращать России не собиралась. Главной задачей становилось теперь успешное наступление на Францию. Окончательный разговор с Россией можно было отложить и на потом. Но пересилила жадность. Никогда еще в своей истории Германия не имела перед собой столь слабую и беззащитную Россию. Второй раз такая возможность захвата огромных территорий на Востоке, да к тому же под благовидным предлогом необходимости разгромить большевизм, могла и не представиться.

Решение в пользу марша на Восток было принято быстро. Но Берлину не хотелось выглядеть просто захватчиком и разбойником с большой дороги. Надо было придумать “благородное” объяснение насилию, которое он собирался на глазах у всех учинить над предлагавшей ему мир Россией. Подходящее обоснование пришло на ум лично кайзеру. “Объявите, что это не война, а помощь России”, — посоветовал он своим приближенным. Новый рейхсканцлер граф Хертлинг на лету подхватил монаршую мысль и развил ее: “Нам нужны крики с просьбами о помощи, а мы проявим готовность внять им”. Крики были заказаны и получены в кратчайшие сроки. Сделать это было не так уж трудно. Хотя красный террор еще не успел начаться, в России было уже много людей, готовых в борьбе с большевиками призвать на помощь самого черта, а не только немцев.

В середине февраля 1918 года немецкая армия возобновила наступление, а немецкая дипломатия предъявила нам ультиматум: в течение двух дней подписать мирный договор на условиях еще более жестких, чем прежде. Защищаться было нечем, Петроград был открыт для захвата немцами. В результате двух ночных заседаний ЦК семью голосами против шести было принято решение подписать “похабный” Брестский мир, как его позднее окрестил Ленин.

Можно спорить по поводу целесообразности принятого тогда решения. Никто не знает, была ли бы столь уж бесперспективной наша революционная война против немцев. Антанта в конце концов, наверное, поддержала бы ее, да и значительная часть российского офицерства тоже присоединилась бы к ней из патриотических соображений. Сомнительно также, что ослабленная за годы войны Германия смогла бы взять под эффективный контроль Россию с ее необъятными просторами, многочисленным населением, суровым климатом и т. д. До сих пор такое никому не удавалось. Но решение в пользу революционной войны превратило бы Ленина во второго Керенского, заставило бы его во имя продолжения войны поделиться властью с небольшевиками, сковало бы его по рукам и ногам в отношении реализации планов строительства социализма, а проще говоря, “обнулило” всю Октябрьскую революцию. Зачем вообще тогда было ее делать?