Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #5

* * *

Тогда, в начале шестидесятых, ни о каком комфорте, гостевых домиках и ресторанах на Кижах и мечтать не приходилось. Расположились мы у гостеприимной Марии Титовны в небольшой избе, стоявшей рядом с церковным ансамблем. Здесь и состоялось первое мое знакомство со старшим мастером плотницкой артели Борисом Федоровичем Елуповым. За большой, прочно срубленный стол в обеденный перерыв садились все те, кому Кижи обязаны своим существованием — умельцы, в конце сороковых годов собранные блистательным архитектором-реставратором А. В. Ополовниковым по окрестным деревням. Потом я ближе сойдусь и подружусь с Костей Клиновым, Ваней Вересовым, Федором Елизаровым. А тогда зачарованно вглядывался в простые, но значительные северные лица сидевших за столом заонежских обитателей. Был здесь и Михаил Кузьмич Мышев, руководивший бригадой, воспетый потом золотым пером Василия Пескова в прекрасном очерке “Музыка древнего топора”, опубликованном в многомиллионной “Комсомолке” и позвавшем в дорогу не одну тысячу любителей старины. Но самое большое впечатление произвел на меня могутный старик, возраст которого явно перевалил за восемьдесят, державшийся молодо, уверенно, с достоинством, вообще присущим здешним крестьянам.

Перед каждым из сидящих за столом стояла пол-литровая алюминиевая кружка, в которую дед Никита Хубов (так звали приглянувшегося мне плотника) наливал из бутылки внушающую страх порцию водки. На середине стола лежало полбуханки ржаного хлеба, от которой принявший свою дозу мастеровой отщипывал небольшой кусочек — скорее для того, чтобы его понюхать, чем закусить выпитое. Когда дошла очередь до меня, молодого начинающего реставратора, но уже знающего вкус водки и разбавленного спирта, который был незаменим в нашей работе, я невольно поежился, опасаясь ударить в грязь лицом перед “профессорами” питейного дела. Выпив залпом свои двести грамм, поспешно потянулся к спасительному хлебу, отломил добрую его половину и стал лихорадочно закусывать огненную влагу. “Так, москвич! Ты что, обедать сюда пришел? Обед будет позже, а сейчас только завтрак. Мы ведь тебе не тык-мандык деревенщина, а чик-чивирик московщина”, — лукаво посмеиваясь, преподал мне первый урок артельного бытования старик Хубов, похожий на могучее дерево, которыми богаты здешние леса.

В работе люди сходятся быстро, особенно на таких малых пространствах, как земля кижского архитектурного ансамбля. Наблюдая внимательно за моими “рейдами” от небольшого амбара к дому Ошевнева с большемерными иконами на плечах, Борис Елупов со свойственным ему юмором, саркастическим, резковатым, но отнюдь не злым, заметил: “Наверняка, Савелка, быть тебе в раю за такую тьму Богов перенесенных”. А дня через три после нашей первой встречи пригласил он меня попариться в бане и посидеть за столом в его ерсневском доме. Тогда я впервые увидел кижанку — лодку, верой и правдой служащую каждому заонежскому хозяину.

Вечерело, дул порывистый ветер, на берегу вроде и не очень ощутимый. Когда же отчалили мы от пристани, онежская волна сразу дала о себе знать. Плыть-то до материка всего с километр, а покачало и промочило меня до нитки. Борис спокойно сидел на корме за рулем, курил неизменный “Беломор” фабрики Урицкого — другого табака не признавал — и казался мне человеком, который неотделим от этой воды, лесов, неба и силуэтов кижских церквей. Таким я его всегда вспоминал в городской суете, таким вижу и сейчас, когда давно уже нет его на бренной земле.

Елуповский дом понравился мне сразу — простой, основательный снаружи, а внутри необычайно уютный и теплый. Главное, что мне сразу бросилось в глаза и чем я не устаю восхищаться по сей день, — это потолочные перекрытия, набранные из широких массивных досок, до изысканного глянца обработанные топором и временем. Остальное было просто, но надежно. Большая печь с лежанкой; стол, занимающий добрую половину горницы, окна, выходящие на озеро и церкви Кижского погоста; лестницы — широкие, с удобным маршем и прочными перилами. Кроме горницы и спальных комнат на втором этаже мастерская для самых неотложных ремонтов и поделок, рядом с высоким и просторным сеновалом. Вот только входная дверь необычно низкая — чтобы не продувало дом в лютые заонежские морозы. Многие из моих друзей, прежде чем научились кланяться при входе в дом, понабивали себе памятные синяки и шишки на лбу.

Тогда основным и единственным источником света в Ерсневе были керосиновые лампы, и баня от этого казалась сказочно таинственной, совсем непохожей на комфортные залы и купальни в сандуновских номерах. Зато ныряние в сентябрьскую воду после обработки бренного твоего тела жгучими и ароматными вениками сравнимо было разве что с курортным плаванием где-нибудь в Пицунде. А какой ужин ждал нас на столе, обихоженном заботливыми и добрыми руками Бориной жены Валентины Ивановны, которую в молодости сосватал он и привез из крупного заонежского села Типиницы!

Рыба, сей же день наловленная, подавалась в вареном, жареном и копченом виде; утки, настрелянные хозяином, венчали трапезу, которая могла вызвать зависть у любого столичного гурмана. Выставив на роскошный стол три бутылки из Москвы еще привезенной водки, я был уверен в полном количественном соответствии своего взноса в послебанные посиделки. Но не знал я еще об особом ритуале заонежского выпивания. Потом только убедился (за многие годы богатого личного опыта), что все здесь способствует питейному процессу, делает его не будничным нанесением вреда здоровью, а доставляющим особое удовольствие, я бы сказал, возвышенным действом. Сейчас я предупреждаю молодежь, живущую и подрастающую в Ерсневе, об особой опасности общения с алкоголем в этих местах, легкостью привыкания на фоне природы могущего привести к необратимым и весьма печальным последствиям.

…Московские бутылки быстренько приказали долго жить, а у всех участников застолья, как говорится, хмеля не было ни в одном глазу. Немногословный хозяин решительно заявил, что пора поднимать паруса и плыть в деревню Волкостров, расположенную в пяти километрах от Ерснева. Мне хотелось, как новичку в здешних местах, все увидеть своими глазами, хотя за окнами стояла темень-тьмущая. Это обстоятельство придавало еще большую романтику путешествию решительно настроенных добытчиков. По пути я попросил Бориса разрешить мне почувствовать себя настоящим моряком и быть допущенным к кормилу. “Садись, Савелка, — великодушно обронил хозяин. — Вот только если намотаешь на винт тресты, ибо местами озеро мелкое, сам и будешь бороды эти распутывать”. Но разве могла меня остановить такая несущественная мелочь? Намотал я злополучной тресты на винт тотчас. Мотор-трескун заглох, наступило полное безмолвие, и пришлось мне, скоренько разоблачившись, окунуться в очень прохладную осеннюю водицу и неумелыми руками провести совсем не сложную операцию. Дальше “промысловое” судно повел Борис, а иначе бы мы и к утру не добрались до Волкострова.