Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #5

* * *

В непростых, я бы сказал, весьма суровых условиях Заонежья от каждого живущего здесь человека требуются недюжинные способности, сила, здоровье, природная сметка и умение приспосабливаться к самым различным нештатным ситуациям. Поэтому настоящий заонежский хозяин — человек незаурядный, во многом отличающийся от обитателей средней полосы России, не говоря уж о привыкших к элементарному комфорту городских жителях. Но и среди закаленных, видавших виды заонежских аборигенов, как и во всяком народе, выделяются особые характеры, способные повести за собой остальных, принимать нужные решения в экстремальных ситуациях, защищать товарищей и всегда держать планку на том достойном уровне, который завещан отцами и дедами.

Борис Елупов — типичный лидер. Не амбициозный выскочка, привыкший демонстрировать показную силу или с упоением командовать и подчинять себе слабых компаньонов, а человек, наделенный мудрым умом, глубокой внутренней сутью, ценящий в себе и окружающих порядочность, ответственность, внешнюю простоту и непременную тактичность, так редко теперь встречающуюся в людях. Многие из моих знакомых и друзей после общения с Борисом Елуповым, не сговариваясь, приходили к выводу, что он рожден быть генералом. Но у каждого человека своя судьба, свой земной жребий, и Борис, как мог, проявлял “генеральские” способности на том поле битвы, которое уготовила ему жизнь.

Хозяин большого дома в Заонежье прежде всего добытчик. На более чем скудные магазинчики сельпо надеяться мог только ленивый. Соль, спички, водка, небогатый набор круп, сахар, конфеты, а потом, когда перестали на местах заниматься хлебопашеством, в определенные дни завозимая из города выпечка — вот, пожалуй, и весь основной ассортимент, соседствующий на полках с не очень нужными в хозяйстве отечественными промтоварами. Заботы о достойном домашнем столовании и особенно о пополнении зимних запасов ложились на плечи хозяина. Все свободное от плотницкой службы время Борис посвящал прежде всего заготовке кормов для скота. Поблизости от дома были лишь небольшие делянки, а основные травы выкашивались, сушились, складывались в копны и стога в лесных массивах, расположенных за подсыхавшими летом болотинами. Учитывая дождливый местный климат, приходилось подстраиваться под капризную погоду и прилагать немало сил, прежде чем стать спокойным за основную хозяйскую надежду — коровушку и ее молодой приплод.

К охоте и рыболовству Борис Федорович был так же органично предрасположен, как к плотницкому мастерству. Удочками, спиннингами и маленькими ружьишками баловались сыновья и внуки, а хозяин промышлял лося; ходил с такими же, как он, бесстрашными компаньонами на медведя. Поздней осенью, когда Онего взыграется и заштормит по многобалльной системе, выходил страдающий ярко выраженной морской болезнью ерсневский плотник на требующий не одного умения, но и смелости многодневный лов лосося. Знали бы мои друзья, которым привозил я из Кижей похожих на внушительные бревнышки свежепосоленных краснорыбиц, сколько пота пролито при их отлове, сколько нечеловеческих усилий добытчиком затрачено. Зато зимой в елуповском доме слово “голод” не произносилось, а весной надо было видеть Бориса, стоящего по пояс в воде с только начавшим таять льдом и охотящегося на огромных щук. И никаких простуд, никаких недомоганий, никаких жалоб на суровую крестьянскую долю. Борис, не побоюсь этого сказать, словно волшебник, умел все. Лишь одно дело он не освоил: до конца своих дней не научился плавать, как и все его земляки, проводившие большую часть времени на воде. Когда я в первые дни знакомства задал ему вопрос о такой странной особенности, Борис на полном серьезе объяснил: “У нас, Савелка, так заведено. Коли Бог не оберег тебя от водной стихии, значит, так на роду написано. Бултыхаться в воде нам ни к чему, это вам, городским, больше к лицу”. В жаркие дни, когда термометр зашкаливал за тридцать, Борис надевал спасательный жилет с корабельной шлюпки и вместе с внуками плескался в паре метров от берега, ибо дальше начиналась глубина. Да еще однажды, когда привез он на кижанке в деревню скульптора Лео Ланкинена, а во время швартовки выскользнула из его кармана и стремительно пошла ко дну пол-литровка, он, забыв о своей пловцовской непригодности, камнем упал за борт, поймал драгоценный сосуд и, чудом выкарабкавшись на берег, заявил, что бутылка не даст утонуть.

Навсегда запомнились мне осенние погрузки молодых бычков на “зафрахтованные” в складчину несколькими хозяйствами плавсредства. Скотина чувствовала, что навсегда расстается с родным уголком земли, и изо всех сил старалась не дать себя заарканить и затащить на корабельную палубу. Грузились обычно ночью, и тревожно было наблюдать за мужиками, не по своей воле, а по нужде борющимися с непокорными животными, которых они вместе с женами и выхаживали. И тут я еще раз убеждался не в одной недюжинной силе, бесстрашии и умении Бориса Елупова, руководившего этой нелегкой, опасной операцией. Возвращаясь потом из Петрозаводска, где своими руками отдавал на бойню близкую животину, он долго выходил из подавленного состояния. В такие минуты высоченный, жилистый, ко всему привычный друг напоминал мне молодого мальчишку, первый раз столкнувшегося с оборотной стороной казавшейся до того светлой и радужной жизни.

* * *

Имя Бориса Елупова пользовалось в округе уважением. Однажды пришлось убедиться в этом особенно наглядно.

Онего штормило третий день подряд, и ни один теплоход, стоявший с туристами у кижской пристани, не получил разрешения на продолжение рейса. Мне же необходимо было к определенному, строго оговоренному сроку приехать в Москву. Устав уговаривать знакомого капитана с ленинградского судна “Алтай”, чтобы он наплевал на непогоду и пошел в Петрозаводск, мы вместе с реставратором Кириллом Шейнкманом и скульптором Геннадием Ланкиненом решились добираться до столицы Карелии через Великую Губу и Медвежьегорск. Двадцать километров от Кижей до Великой убедили нас в правоте предусмотрительных капитанов белоснежных лайнеров. Музейный МРБ превращался в подводную лодку, когда нас накрывали огромные волны, и, прижавшись друг к другу на скамейке трюма, вспоминали мы Бога чаще, чем за последние несколько лет. Поразил нас невозмутимый рулевой музейной “амфибии”, который, высадив взмокший от страха экипаж на великогубской пристани, не слушая наших советов переждать мощный ветер в поселке, взял оговоренную нами мзду и сразу лег на обратный курс, где его ждали закадычные друзья.

Мы же поспешили к автобусной остановке, чтобы убедиться в безнадежном опоздании на последний маршрут. До Медвежьегорска восемьдесят километров по лесной лежневке — дороге, требующей определенных водительских, да и пассажирских навыков. Рядом с поселковым советом стоял видавший виды “газик”. Шофер, явно закончивший трудовой день, курил и нацеливался на крыльцо вожделенного магазина. Без всякой надежды на успех объяснили ему, что нам позарез нужно через четыре часа быть в Медвежьегорске, дабы успеть к петрозаводскому поезду, а завтра — на самолет в Москву. За поездку мы готовы заплатить пятьдесят рублей (сумма по тем временам солидная), но их у нас нет, зато по прибытии в Москву переведем деньги срочным телеграфом в Великую. Водитель смотрел на нас по крайней мере удивленно, чтобы не сказать больше. И тогда пришлось выложить козырного туза. “Понимаешь, приятель, я много лет живу в Ерсневе у своего друга Бориса Елупова. Может, все-таки выручишь?” Загасив окурок, приветливо улыбнувшись, открыл он дверцы металлического коня, через три часа купили мы билеты на Петрозаводск, а на сэкономленный червонец осмелились посетить медвежьегорский вокзальный ресторан. Услужливый официант, принеся спасительную бутылку и более чем скромную снедь, через пять минут привел “незаказанного” оперуполномоченного, приняв нас за самовольно покинувших зону зэков. Ну и досталось же шустрому парню за чрезмерную бдительность. “Да это же реставратор, друг Бори Елупова. А нынешним летом в Ерсневе с ним гостила олимпийская сборная — Старшинов, Уланов, Смирнова. Не бери с них денег. Я заплачу”.