Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #7

Когда спустя восемь лет, в 1954 году, “Новый мир”, главным редактором которого был Твардовский, собрался печатать мою первую повесть “Первые испытания”, Александр Трифонович меня не вспомнил. Посозерцав автора, спросил удивлённо: “Сколько же вам лет?” Было мне уже двадцать семь, о чём я честно сказала, Твардовский сообщил, что думал — моложе.

Худенькая, с косичками, подвязанными крест-накрест, косметику ещё не употребляла — наверное, и правда, гляделась непривычно молодой. Авторы в “Новом мире” печатались солидные, я бы никогда не осмелилась предложить туда свою повесть, предложил её руководитель семинара, в котором я состояла, Валентин Катаев. Произведение это было моим творческим дипломом: я окончила в тот год заочное отделение Литинститута. Защита прошла с успехом. Удостоилась я, после опубликования, и разгромной рецензии в “Литературной газете”: целый подвал с заголовком “Точка зрения на жизнь”. Не та, оказывается, была у автора “точка зрения”!

Но вспоминаю я об этом не для того, чтобы запоздало похвастаться. Хотя и считаю, что подобное начало — прекрасно. Вспоминаю вот для чего. Похвалив повесть за необычные характеры и новую тему (я там описала свой завод и знакомые события), Твардовский сказал: “Вот у вас тут написано: “Над дорогой низко проносились какие-то быстрые птички”. Писатель должен знать — какие! Это стрижи. Поправьте”.

Вот так… С тех пор я знаю не только всех наших среднерусских, сибирских, камчатско-командорских птиц, но и большую часть лесных, степных, таёжных, тундровых, горных цветов и растений. Есть у меня и гербарий, собранный старательно в разные времена, в разных местах. Восприняла, значит, замечание любимого поэта правильно!

Это пишу не для того, чтобы похвалиться. Просто ныне не только пишущие романы литераторы грешат неточностями, но, увы, и журналисты. А уж им-то следует знать досконально то, о чём они уверенно, на весь свет, сообщают. Впрочем, наверное, это уже не моё дело. Они живут и работают так, как им позволяет их — не моё — Время…

2. 22 января 2004 года. Опять за окном сыплет снежок, долбят кусочек сала, повешенного на терраске, синицы, летают перед окнами.

Птиц в нашем саду и зимой много. Снегири, роняя, как льдинки, коротенькие звучки, выклёвывают что-то на кустах сибирской жимолости. Сойки живут постоянно, и зимой и летом; сизоворонки из леса прилетают поклевать оставшуюся рябину, яблоки целостные, замерзшие, калину. Дятлы, поползни, сороки… Мы им рады. Переговариваются, перепархивая с дерева на дерево. Сороки очередной весенний приют для будущего семейства сооружают. Сад живёт, будто так и было, будто не пустырь забурьяненный тут простирался, до нашего поселения здесь. Да и вокруг теперь — добротные новые дома, довольно большие разрослись сады при них. Летом здесь полно народа. Зимой пусто.

Зимой только мы из бывших “городских” постоянно живём. И всё те же пять домов с “деревенскими” вечером светятся. Но теперь тут не деревня. Дачный большой посёлок… Ни летом, ни зимой друзья нас давно посещениями не балуют. Поумирали большинство, немногие оставшиеся нашли себе “ниши”, зацепились судорожно: не до общения с вылетевшими из обоймы, не вспоминаемыми, не произносимыми…

Дети немолоды, трудно работают, трудно живут… Да и бензин нынче дорогой. Всерьез дорогой: съездить в Москву и вернуться — десятая часть моей ветеранской пенсии. Не наобщаешься…

Правда, желания с кем-то общаться ради общения нет ни у меня, ни у Юры. Хватает друг друга. Тридцать лет назад соединила нас судьба, почти не расстаёмся с тех пор, друг другу не надоели. Редкий случай.

Для меня прежде вообще непредставляемый: исповедовала “золотое одиночество”. Непрерывное чьё-то присутствие рядом, пускай близкого человека, спустя недолгий срок становилось тяжёлым. Найдя предлог, даже порой сама того не сознавая, уезжала. В командировку, в Дом творчества. Или просто шла пешком через всю Москву: от метро “Площадь Революции”, куда приезжала с завода, до метро “Аэропорт”, возле коего жила недолго, выйдя замуж, — чтобы отдалить приход домой, дела и разговоры.

В командировках “общение” — это работа. Как прежде: школа, техникум, завод. Надевалась привычная маска “одной из многих”. Негордой, в меру весёлой, в меру серьёзной. И теперь эта многолетняя маска-привычка, когда я выхожу за калитку нашего участка, возвращается ко мне, вводя в заблуждение соседей, дальних и ближних.

Ну а в “домах творчества”, куда я получила возможность уезжать, заплатив не такие уж большие деньги, после того как меня приняли в Союз писателей, каждому давалась отдельная комната. Сиди, работай, хочешь общаться — общайся. Нет — нет.

Писатели, как молодые, так и старые, жившие в “домах творчества” в одни со мной сроки, тоже обычно работали за письменными столами над очередным произведением, постоянных общений не жаждали. Случалось, однако, что подбиралась там молодая компания “будущих гениев”, кои любили, поработав днем, вечером у кого-то в комнате сойтись, посидеть, поболтать, почитать написанные стихи, рассказы, новые куски из повестей и романов. Пелись и песни под гитару. Не чурались будущие классики выпить вина или водочки, случалось, завязывались романы, долго- или кратковременные.

И я была приглашаема на “чтения”. Собратья по перу мою прозу тогда уже знали. Рассказ “Настины дети”, привезённый мною из первой командировки в Сибирь, был опубликован в 1957 году в журнале “Знамя”, о нём в литературных кругах говорили. Опять, как и повесть, рассказ удивил необычностью героев, незнакомым материалом, почерком авторской руки. Был он включён в сборник “Лучшие рассказы”. На совещании молодых писателей, состоявшемся годом позже, куда я была приглашена, рассказ обсуждался.

Так что в собиравшееся зимой в Малеевке, в “доме творчества”, общество молодых писателей, составлявшееся из известных в будущем имён, таких как Юрий Казаков, Виктор Конецкий, Владимир Соколов, и из ныне уже забытых, а тогда популярных — Ильи Зверева, Анатолия Аграновского и других, я бывала приглашаема на равных. Хотя в основном собиралось мужское общество. Говорили, что у меня “мужская рука”, “неженский” ум.

Иногда, тем не менее, и эти общения становились мне в тягость, тогда, объявив, что уезжаю в Москву, я запиралась в комнате, лежала, читала, отдыхала от людей. Однажды друзья, взяв вечером мой ужин из столовой, решили поставить его мне в комнату, дабы обрадовалась, когда вернусь из Москвы. Так, случалось, делали и для других, ездивших зачем-то в Москву. Открыв мой номер запасным ключом, они обнаружили там меня… Много по этому случаю произносилось шуток, догадок.

А дело тут было не в странностях подаренного мне природой характера, а в том, как сложилась с рождения моя судьба.