Владимир Осипов - Корень нации. Записки русофила

В начале марта 1953 г. страна узнала, что заболел Сталин. Утром 6-го услышали по радио о смерти вождя. Я был потрясен: «Мама, как же мы теперь будем жить без него?» (Учился я в 8-м классе.) Очень удивился, когда по дороге в школу зашел за своим одноклассником и понял, что его отец, второй секретарь райкома партии, совершенно не горюет, живой, бодрый, почти веселый. В школе некоторые учителя плакали. Наш восьмой «Б» во главе с классным руководителем настроился ехать на похороны в Москву, точнее – побывать у гроба в Колонном зале. Отправились утром 7 марта. И вдруг уже в Белокаменной, народа – тьма, я отошел к киоску купить газету и мгновенно потерялся. Отстал. Увидел другого одноклассника – Викторова, который тоже заблудился. Вдвоем сначала долго искали свой класс, а потом решили сами, самостоятельно пробираться в Колонный. Помню, на Советской площади конная милиция осаживала бесконечные толпы. Какими-то дворами, крышами местные мальчишки проторили путь к центру. Мы с Викторовым выпрыгнули во двор дома на Пушкинской (Большой Дмитровке). Железные ворота под аркой были на замке, но мы видели с той стороны уже организованную очередь, ползущую по тротуару. Милиция долго не знала, что делать с массой, приткнувшейся к арке изнутри, но где-то в 12-м часу ночи нас выпустили через эти ворота, и мы аккуратно воткнулись в колонну. Кажется, ровно в полночь с 7 на 8 марта мы с Викторовым прошли мимо гроба Сталина. Меня поразило, какой он чересчур старый, морщинистый. Ведь кругом были довольно гладкие портреты. Обратно до Рижского вокзала шли пешком по трамвайным путям. Вернулись на поезде домой, радости домашних не было предела. Думали, что мы уже погибли в давке. Звонили в Москву, сестра отчима ходила по моргам в поисках мальчика в подшитых валенках.

Еще несколько лет я продолжал оставаться советским патриотом. Однажды, во время летнего пребывания в Сланцах, я услышал анекдот про евреев. Я подумал: «Это же неправильно. Мы должны быть интернационалистами, крепить дружбу народов». Что было, то было. Я впитывал официальную идеологию со всем простосердечием юности. Павел Корчагин был моим героем.

Как ни странно, не XX съезд партии, не развенчание «культа личности» перевернуло мое самосознание (хотя и задело отчасти). Отсчет веду с автобиографической книги Джека Лондона «Мартин Иден», которую я прочел в 18 лет, в сентябре 1956 г., на втором курсе истфака МГУ, и которая почему-то потрясла меня. Что-то поломала изнутри. Книга эта – апофеоз индивидуализма, сильной личности, сверхчеловека, ведущего войну с обществом. В романе неоднократно упоминался германский философ Фридрих Ницше, и я, конечно, начал разыскивать его работы. В Ленинской библиотеке сказали: «Вы что, не знаете, кто воспользовался его идеями? Нет, Ницше мы не выдаем». Хотя он не лежал в спецхране и картотека на него была в общем зале. Разными путями мне удалось достать многие его вещи. Даже писал в читательском требовании: «автор – Ф.Нитуше» (так иногда переводили его фамилию до революции) и книгу выдавали. Ницше – великолепный стилист. Пишет ярко, живо, страстно. Как Лермонтов – кумир молодых в поэзии, так Ницше – идол юных интеллектуалов в философии. Самоутверждение «Я» так соответствует юношеским порывам, тем более при атеистическом воспитании.

И все же ницшеанство не стало главенствующим в моем мировоззрении. Одновременно и параллельно с этим был жгучий интерес к немарксистским разновидностям социализма. Собственно говоря, в казенном марксизме претила в первую очередь не проповедь насилия и диктатуры пролетариата, а – лицемерие, когда говорят одно, а делают другое. Социальная справедливость представлялась аксиомой, но ее марксистская упаковка отвращала. Так же, как отвращал и капитализм, тут колебаний не было. В этой связи привлек внимание так называемый анархо-синдикализм и его теоретик Жорж Сорель. Его книга «Размышления о насилии» была, конечно, тщательно проштудирована. Впрочем, насилие подразумевалось «умеренное» – только лишь всеобщая экономическая и политическая стачка. Как-то не додумывались до того, что стачка перейдет в массовые беспорядки, именуемые революцией, и в энное количество крови.

Этот день не стал важной исторической датой. Но для меня был вехой, расколовшей жизнь надвое: до и после.

Я поступил в Московский университет в 1955 г. на исторический факультет. Конкурс был 7 человек на место. Абитуриентом жил и готовился к экзаменам на Стромынке, в студенческом общежитии, в конце июля – первой половине августа. «Готовился» – это не то слово, я въедался в учебники, грыз их до остервенения. Ни танцев, ни кино, ни девушек в упор не видел, немного сна и непрерывная зубрежка. Сдал все на «5», а иначе бы и не поступил. 15 августа 1955 г. был счастливейшим днем в моей жизни: сдал на «отлично» последний экзамен и понял, что в эту цитадель науки попал. Бегал после экзамена по Москве, как угорелый. Первые год-два мечтал о стезе ученого. Карамзин, С.М.Соловьев, Ключевский были для таких, как я, кумирами. Занимался усердно. Потом наступило разочарование в коммунистической идеологии. Стали отталкивать фальшь и лицемерие режима. Плюс – упоение «сверхчеловека».

В конце лета 1957 г., когда наш курс убирал хлеб на целине в Кустанайской области, в Москве арестовали группу студентов и аспирантов исторического факультета. Возглавлял ее сам секретарь комсомольской организации истфака Лев Краснопевцев. «Гордостью МГУ» называл его комиссар факультета – преподаватель истории КПСС Савинченко. В группу входили Меньшиков, Обушенков (к тому времени кандидат исторических наук), Рендель, Пешков (впоследствии крупный специалист по Вьетнаму), Козовой (в будущем поэт и переводчик), Покровский, еще несколько лиц. Они тайно собирались в общежитии и обсуждали свои рефераты с критикой советской системы. Мировоззренчески пытались совместить большевизм с меньшевизмом. При этом считали себя государственниками, организацию свою назвали «Союз патриотов России». Мосгорсуд осудил «антисоветчиков» на десять, восемь и шесть лет. Сам Краснопевцев, естественно, получил «червонец». Про них говорили, что они даже наладили связь с польскими ревизионистами, с редакцией крамольной газеты «Попросту». Мы, третьекурсники, как раз в октябре 1957 года вернулись с целины, из Казахстана, и вдруг как снег на голову: «вражеская группа Краснопевцева»!

Той же осенью я познакомился с однокурсниками, о которых поговаривали, что у них «несоветские» взгляды, с Владиславом Красновым и Анатолием Ивановым. Критическое обсуждение политики партии и правительства переходило в желание сделать что-то полезное. Желание действовать вылилось у меня в учебный реферат «Комитеты бедноты в 1918 году», который я прочел на семинаре в своей группе 25 декабря 1957 г. Этот день я считаю началом своей политической биографии. На основании официально опубликованных источников я доказывал, что комбеды были «проводниками антикрестьянской политики большевистской партии». Без привычных титулов («основатель», «вождь») упоминал Ленина. Заранее ознакомил с рефератом, как положено, руководительницу семинара Чмыгу. Та разрешила зачитывать, но строго предупредила студентов: «Будьте внимательны! Доклад содержит опасные утверждения». Едва я закончил, как меня подвергли настоящей головомойке. В семинаре было человек пятнадцать. Обличали «ревизионистскую вылазку». Уже через день-два встал вопрос о моем пребывании в комсомоле (вступил я туда по убеждению в 14 лет, кстати, 7 октября 1952 г., в день, когда родился второй президент России Путин). 28 декабря состоялось шумное комсомольское собрание. Три имени было на устах. Наш однокурсник Аристов еще в сентябре прикнопил пару листовок, отнюдь не против режима, но против личности Хрущева. КГБ передало дело на откуп факультетскому начальству, а партбоссы запланировали исключить Аристова из МГУ руками общественности, т. е. комсомола. Подоспела моя сковородка. А заодно решили пропесочить Краснова, чтоб неповадно было вслух говорить о своем ницшеанстве и вообще об идеализме. Собрание проголосовало за исключение Аристова из университета (комсомольцем он, кажется, не был). Краснову поставили на вид. По поводу меня разгорелись страсти. Был я компанейским парнем, ездил на целину, никогда не пропускал субботники. Юра Поляков, Володя Малов отстаивали меня от нападок студентов-коммунистов Ногайцева, Богомолова, от секретаря комсомольской организации (после ареста Краснопевцева) Левыкина. А накануне полуприятель Владимир Ронкин, рвавшийся в партию, настойчиво «советовал» мне добровольно уйти из МГУ в армию. Между прочим этот Ронкин, чистокровный еврей из Можайска (отец у него был председателем колхоза), годом раньше, в октябре 1956 г., подвыпив, ходил по комнатам общежития и звал всех идти воевать с Израилем (тогда как раз был конфликт на Ближнем Востоке). Лично я уже был готов добровольцем отправиться на войну защищать арабов, хотя меня Ронкин и упрекал: «Ты ведь едешь не по убеждениям, а из романтизма, как Байрон».