Михаил Эпштейн - От совка к бобку : Политика на грани гротеска

Порою кажется, что политические термины, такие, как «фашизм», «тоталитаризм», «либерализм», «демократия», взятые из лексикона других стран и эпох, уже прокручиваются вхолостую применительно к послекрымской России. Для описания нынешней ситуации более подходят термины из области психологии, метафизики или даже просто физики. Речь может идти об энтропии, о хаосе, о законах термодинамики, об общей теории систем. А еще точнее — о том, о чем писали Гоголь в «Мертвых душах», Чаадаев в «Философических письмах» (которые подписывал «Некрополь», имея в виду Москву), Чехов в «Человеке в футляре» и в «Унтере Приши-бееве», Платонов в «Котловане» и «Чевенгуре» (где есть образ «мертвого брата», соприсущего человеку). Общее у всех этих произведений — представление о России как о царстве смерти, где немногие, оставшиеся в живых, отчаянно пытаются спасти себя и ближних…

Напрашивается термин танатализация (от thanatos, греческий бог, олицетворяющий смерть) — усиление инстинкта смерти в обществе, его преобладание над инстинктом любви (эросом). Танатализация общества проявляется в его милитаризации, культе силы и оружия, умножении всяких запретов, росте цензуры, в страхе перед всем живым, ярким, самостоятельным, в ненависти к свободе и стремлении все уравнять и стабилизировать. [37] Недаром одним из самых заметных неологизмов-жаргонизмов еще в конце 2010-х гг. стало «стабилизец».

Говорят, что мертвые хватают живых; и чем ближе они к могиле, тем сильнее хватка. «Мертвая рука» — это не только система автоматического ядерного удара, это антиистория, это сила, которая тащит живых в царство мертвых. Умирающая империя, уходя, готова громко хлопнуть крышкой гроба.

Март 2015

На что рассчитывает российская власть: на доверчивость народа или на его подлость?

Кажется, на доверчивость, потому что всеми средствами пропаганды создает образ врага: гейропа, пиндостан и их подпевалы, укрофашисты. Россия остается чуть ли не единственной страной, защищающей высокую мораль и идеалы против растлившегося Запада.

Но власть делает ставку и на подлость, потому что грозит всему миру ядерным испепелением, отнимает территорию у братского народа, подрывает систему международного права, злорадствует над иноземными бедами, травит соотечественников-вольнодумцев и очевидно для всех лжет, лжет, лжет, разжигает злость против всех «ино-» и «инако-». И при этом пользуется возрастающей поддержкой народа.

Как совместить романтическую приподнятость пропаганды — и ее неистовую злобность?

Если вдуматься, подлость и стремление к идеалу не обязательно противоречат друг другу. Есть такие идеалы, которые особенно легко оправдывают подлость и даже подталкивают к ней. Таковы были коммунистические идеалы равенства и братства, которые не мешали миллионам людей уничтожать своих товарищей и братьев во имя тех же высоких идей. И нельзя сказать, что люди не понимали того, что они делают. Доносительство, предательство, мстительность, грабеж чужой собственности были включены в кодекс государственно одобренного поведения, возведены в социальную норму. Люди верили в высокие идеалы — и вместе с тем не гнушались совершать мелкие подлости, а уж крупные тем более. Чем крупнее подлость, тем легче было ее идейно обосновать. Убить одного человека — это преступление, а сотни и тысячи — это социальная справедливость и историческое возмездие.

Идеалы создаются ценностным разделением: добро — зло, красота — безобразие, истина — ложь, высокое — низкое… Но есть еще одно деление, которое по сути перечеркивает все остальные: свое — чужое. Идеалы родовые, племенные, национальные, а также этнически-религиозные резко делят мир на своих — и чужих; по отношению к последним возможно любое злодейство, выступающее как доблесть и добродетель. Патриотизм — идеологическая мастерская таких идеалов, которые легко совместимы с аморализмом во всем, что не касается собственно «своих».

Часто идейность и подлость соотносятся как цели (благие) и средства (любые). Если есть благоглупость, т. е. глупость с благими намерениями, то почему бы не быть и благоподлости! Можно ли убивать, предавать, кощунствовать с благими намерениями? Очевидно, можно, и диапазон примеров очень широк: от Великого Инквизитора у Ф. Достоевского до Павлика Морозова в советской агиографии. Великий Инквизитор во имя блага людей, их сытости и довольства, отнимает у них тяжелый, мучительный дар свободы. Павлик Морозов, как и тысячи «настоящих советских людей», повинуясь внушенным ему представлениям об общественном благе, доносит властям на своего отца. Подлость принимается или выдается за нечто благотворное, «подлость во спасение» (как бывает «ложь во спасение»). На благоподлости была построена — вполне гласно, официально — вся мораль той эпохи. Сам Ленин учил: «для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата… Для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против эксплуататоров». [38] «Задачи союзов молодежи» (1920). Это означает на практике, как у Э. Багрицкого: «Но если он скажет: “Солги”, — солги. / Но если он скажет: “Убей”, — убей» («ТВС», 1929).

Помимо благоподлости, сознательно связывающей высочайшие цели с низкопробными средствами, есть и более распространенный тип двойственного поведения, который такой связи даже и не требует. В «Идиоте» Достоевского рассказывается о двух крестьянах-товарищах. Одному приглянулись серебряные часы другого, и он решил их присвоить, а чтобы не расстраивать приятеля кражей, попросту его убить. Но душа его при этом жаждала высокого, и он от всего сердца помолился Богу, заранее попросил у него прощения, а затем, исполнившись истинно христианского духа, топором порешил товарища и часы взял себе. Как совместить эту молитву и убийство? Набожный убийца действует сразу по обоим побуждениям, даже не пытаясь их как-то соотнести. «Уж до того верует, что и людей режет по молитве», — хохочет Рогожин в ответ на эту историю, рассказанную Мышкиным. Классический пример двоедушия: человек следует двум несовместимым принципам, даже не задумываясь о том, что здесь может быть проблема выбора.

Одним из первых эту поразительную черту народного двоедушия подметил А. Пушкин. В повести «Дубровский» Архип-кузнец поджигает барское поместье, ничуть не жалея гибнущих там людей, — и вместе с тем, с опасностью для жизни, влезает на горящие балки и спасает кошку.

«Стеклы трещали, сыпались, пылающие бревны стали падать, раздался жалобный вопль и крики: “горим, помогите, помогите”… Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных, Бог тебя наградит. — Как не так, — отвечал кузнец…