Юрий Поляков - Засекреченное будущее

— Так же где границы этого разумного ограничения?

— А в этом и есть мудрость, или, как говаривал не любимый мной политический деятель, «консенсус» между творцами и властью. Здесь надо в каждом конкретном случае договариваться. Если выйдет какой-то роман, который, с моей точки зрения, неправильно оценивает войну 1812 года, да и Бог с ним: у нас плюрализм. Идиотам тоже надо самовыражаться. Но зачем на огромные казенные деньги снимать к юбилею и показывать по телевизору дорогостоящую белиберду, да еще с издевками над нашими святыням? Вы мазохисты? Я — нет!

— Вот ещё один отклик: «Поправочка, Норкины. Запрос лишь на моральную цензуру, а не на политическую».

— А почему не на политическую? Если кто-то выступит и скажет: а я за развал Российской Федерации.

Мы что, должны это спокойно скушать и позволять ему разваливать государство? У нас были такие любители развалов, угробили Советский Союз и теперь прекрасно живут в Штатах, Британии, Израиле, но почему-то не призывают разваливать эти государства. Знают, сразу посадят, едва откроют рот…

— Юрий Михайлович, а как у нас вообще с книгами?

— С книгами у нас так: средний гражданин России читает по четыре книжки в год. Это последняя статистика. Средний тираж книги 2 тысячи экземпляров. Но я знаю авторов романов, у которых рекорд — 500 экземпляров. Я все-таки известность получил еще при советской власти, поэтому у меня тиражи неплохие. Мой последний роман «Веселая жизнь, или Секс в СССР» уже три раза допечатывался, перевалил за 50 тысяч.

— А вы сами читаете?

— Я хоть и писатель, а книги читаю. Много интересного выходит. Есть вещи, которые совершенно не раскрученные, а хорошие. Например, замечательный автор Владислав Артемов — прозаик. За многолетнюю практику я выработал некие правила: если мне попадается книга, и она мне не нравится, вижу, что это слабо, я всегда даю автору еще один шанс — пробую читать, если попадется, вторую его книгу. Мне достаточно нескольких страниц, чтобы понять, стоит ли продолжать. Жена не может со мной смотреть сериалы, потому что я уже в первой серии знаю, кто убил, кто украл, кто чья сестра или брат, украденные из роддома… Но если и вторая книга автора плохая, я этого писателя больше никогда не возьму в руки. Какими бы премиями его ни увешали. Чудес не бывает.

— Это было в 1993 году. Когда Ельцин расстрелял в «Белом доме» мятежный парламент, я за ночь написал статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!» И отдал ее в «Комсомольскую правду», которой тогда руководил Валерий Симонов. В либеральной прессе не было ни одного материала против расстрела, борцы за нашу и вашу свободы единодушно поддержали террор, а оппозиционные органы сразу закрыли. Моя статья оказалась единственной в открытой прессе, где осуждался этот преступный акт. И она вышла в «КП». Газету решили закрыть. Один день она не выходила, потом помиловали. Статью вы можете прочитать во всех моих сборниках публицистики.

— Почему вы считаете, что расстрел парламента — это страшная история?

— А как иначе? Это был первый серьезный конфликт между президентской и парламентской властью в новой, якобы свободной России. Для демократического общества конфликт между ветвями — дело обычное, штатное. Если бы тогда из клинча вышли достойно, конструктивно, с помощью переговоров, мы бы сейчас жили в другой стране. И у нас бы сегодня не было столько претензий именно к качеству нашей демократии, которая у нас, по сути, сувенирная. Уж лучше тогда монархия… Честнее.

— Как-то пессимистично… А по жизни вы оптимист?

— Конечно, я оптимист, если продолжаю сочинять книжки, когда до меня столько написано и такими гигантами!

— Либералы под свободой понимают свое доминирование в информационном пространстве. Если моя точка зрения доминирует — это свобода. А если я могу то же самое писать, вещать, утверждать, но не доминирую, — это уже никакая несвобода. Или все будет, как я хочу, или «прощай немытая Россия»! Так думает либерал. Я же свободу воспринимаю по-другому. Меня никто не ограничивает — только мое собственное понимание того, что такое хорошо, а что такое плохо. Я ощущаю ответственность за «выпущенное» слово, за то, как оно отзовется. И если моя точка зрения не доминирует здесь и сейчас, это вовсе не означает, что нужно проклясть и покинуть страну. Моя точка зрения в 1990-е годы была не только не доминирующей, а почти маргинальной. Мои статьи про патриотизм во времена воинствующего космополитизма воспринимались как что-то ненормальное. И что? Теперь моя точка зрения стала официозом, более того, к ней примазались такие прохиндеи и «волкогоны», что иногда тошно. И что? Переживем. Чувство родины — важнейшая, если не главная, составляющая часть художественного дара.

— А вам самому никогда не хотелось сняться в кино по вашим сценариями или сыграть в спектаклях по вашим пьесам?

— Нет! Никогда! Хотя режиссеры уговорили меня дважды сыграть в эпизодах. Я сыграл пьяного писателя с одной репликой в экранизации «Козленка в молоке» у Кирилла Мозгалевского. А также роль телеведущего с двумя репликами в экранизации «Апофегея» у Станислава Митина. Но театр… Упаси Бог! Мне периодически снятся два сна. Один: меня снова забирают в армию. А другой: я почему-то играю в спектакле, выхожу на сцену как артист и понимаю, что не помню ни одного слова из роли. Мне шепчут из-за кулис: «Ты что, обалдел!? Говори хоть что-нибудь!» А я не могу выдавить из себя ни звука! Нет, быть актером, играть в кино или в театре, даже в своей пьесе, никогда не хотелось. Хотя в детстве я и ходил в театральный кружок! Но это другая профессия. Пусть на сцену выходят профессионалы и произносят наизусть слова, которые сочинил для них я. Это ли не счастье?

В качестве послесловия к беседе, прозвучавшей на радио, а потом появившейся на сайте КП, хочу добавить любопытный эпизод, который, думаю, особенно заинтересует читателей этой книги теперь, после внезапной смерти Юлии Норкиной. Часовой разговор в прямом эфире несколько раз прерывался довольно продолжительными рекламными паузами, во время них мы оставались в студии и при отключенных микрофонах пили чай и говорили на разные темы.

— Слушайте, не могу понять, почему так по-хамски поступили с Дорониной? — спросил Андрей Норкин в продолжение начатого разговора о переменах в МХАТе имени Горького.

— Чего ты, Андрюша, не можешь понять? — угрожающе уточнила Юлия.

— А вот чего… Других-то худруков-ветеранов не тронули — Захарова, Волчек, Ширвиндта, а ее выгнали в шею… Почему?