Константин Пахалюк - Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

На «порядке» собралось много народу, но было тревожно и грустно, потому что все плакали. Они уже были, как тогда начали называть, семьи погибших, и они благословляли нас в дорогу. Мы все расселись. Я, как обычно, за кучера, брат на второй подводе тоже взял вожжи. Соседи принесли нам отварное мясо, хлеб. Мама взяла собой зажаренные котлеты с картошкой. Прибежала Клавдия Кулагина и принесла брату рубашки, брюки и телогрейку. Сказала, что ночью может быть холодно, а потом ее девочки, Леночка и Валя, принесли в плетенной из березового лыка корзине огромный пирог-каравай из пшеничной муки, начиненный вареньем и какими-то фруктами. Все это отдали моему брату Алику со словами: «Дорогой наш дядя Алик, тебе сладкой дороги и счастливого пути…»

Мы двинулись в путь. Ехали мимо колхозного клуба, мимо правления колхоза, нас провожали до конца села. За селом лошади пошли рысцой по пыльному грунтовому большаку от села Крутец до Бутурлина. Часа через три сделали привал. Распрягли лошадей, пустили на привод по травяной полянке у леса. Разожгли костер, вскипятили воду и сели на траве поесть. Разрезали пирог-каравай. Компания была большая: папа, мама, брат Алик, я, Лоткины Юдл, Рахель, Геня, Полина Андреевна. Брат нас ободрял. Говорил, что пройдет страшное время и мы встретимся все в Лудзе, в Риге в Латвии. И будем вспоминать этот день.

Через час мы запрягли лошадей и вновь тронулись в путь. Приехали в Бутурлино. Там было много новобранцев с разных сел. Нас встречали офицеры военкомата и другие военные. Сразу направляли на станцию Смагино. Брат остановил лошадей, зашел в какой-то двор и переоделся в одежду, которую дала Клавдия, а свои вещи — брюки галифе, темно-синюю гимнастерку ремень и свою фуражку (это была форма рабочей гвардии в Латвии 1940–1941 гг.) — отдал мне. Сказал: «Что сможешь, носи, будешь думать, что я с тобой рядом». Я заплакал и бросился ему на шею, и он тоже впервые заплакал. Затем подошел к папе и маме, крепко их обнял и целовал. Постояли, обнимались, плакали, ободряли друг друга.

Потом расселись по подводам и поехали на станцию. Приехали на вокзал, там негде было даже поставить лошадей. Папа остался сторожить их, а мы пошли в помещение вокзала. Было уже около 10–11 вечера.

В помещении вокзала было много людей. Сидели на полу на мешках, на деревянных чемоданах, негде было даже стоять, не только присесть. Брат категорически стал уговаривать проститься и ехать обратно. Мы уезжать не хотели. Брат пошел узнать, когда будет поезд, ответили, что, может быть, утром в часа четыре. Так мы и попрощались с Аликом и Юделем Лоткиным и тронулись в обратный путь. Вместо брата на второй подводе кучером стал папа, а я ехал с мамой и Полиной Андреевной. Приехали под утро домой. Было пусто и скучно. Я не мог заснуть. Все смотрел, казалось, брат где-то здесь..

Утром пришел бригадир Тарасов и дал мне наряд на боронование после клеверного пара. Бороны были в поле. Тарасов отмерил мне 3 га площади боронования и сказал, чтобы я выполнил работу до восьми вечера. Я все выполнил, но очень устал. Вдруг приехал председатель колхоза Минеев и привез мне ботинки. Минеев сказал, что я хорошо работаю и наша семья получит дополнительно паек как семья фронтовика. Я приехал домой, мама сидела и плакала. Я был очень уставший, но предложил маме и папе погулять по местам, где бывал брат. Зашли в клуб, но там уже не было той молодежи, что была несколько дней назад. Через две-три недели мы получили от брата бодрое письмо и фотографию, на которой он был вместе с Мулей Вайспапом и Юделем Лоткиным. Был указан и адрес: Горьковская область, Гороховец [1428] . Это было место формирования Латышской дивизии. Мама решила поехать и навестить сына. В конце сентября она нагрузила две корзины с разными продуктами и теплой одеждой. Шерстяные носки дала Клавдия Кулагина. На рассвете я и папа провожали маму на лошади в сторону пристани Лысково на Волге. Так просто и расстались на большаке. Она пошла одна, сказала, кто-нибудь на подводе подвезет…

В эти же дни я начал учиться. 1 сентября 1941 г[ода] к нам пришли две очень красивые девушки. Первая назвала себя Анастасией Григорьевной — учительница Крутецкой школы, а вторая — классная руководительница Антонина Александровна Бутусова. Они сказали, что один ваш сын — Арон — ушел в РККА, а младший, Илья, должен учиться. Мы получили списки на всех подростков и молодых людей до 17 лет — беженцев, которых мы должны охватить учебой. Мы будем вам помогать — сказала Антонина и вынула из плетеной корзиночки буханку хлеба, кусок сахара и много блинов, начиненных мясом. Подарила мне и ученическую белую рубаху. Я ответил, что работаю в колхозе на полях и учиться днем не могу — я должен помогать папе и маме. Анастасия Григорьевна предложила вечерние занятия с 18 до 22 часов, кроме субботы и воскресенья. Я буду в классе Антонины Бутусовой, а колхоз даст возможность, чтобы я прямо на лошади приезжал в школу. Я брал с собой чистую одежду, в школе переодевался и сразу заходил в класс.

В это время началась уборка хлеба. Поэтому несколько недель с папой работал ночами на молотьбе хлеба. Папа подавал снопы, а я на лошади на гнете отвозил мякину и солому из-под молотилки. После окончания молотьбы я стал приходить в школу днем и стал учеником Антонины Александровны в шестом классе. Мы повторяли программу 4–5 классов. Для меня это было самое замечательное время — не из-за учебы, а потому, что я почувствовал любовь к девушке, которая взяла надо мной шефство. Но я всего этого еще не понимал. Это была азбука любви к девушке. Она была старше меня на пять лет. Ее отец Бутусов Александр Андреевич был директором промкомбината. Поэтому Тоню все знали и уважали.

Антонина Александровна, но так я обращался к ней только на уроках, а после уроков — только Тоня или Тонечка, а она называла меня Илья на уроках, а вне школы — Илюшка. Она была для меня как сестра, и моя первая любовь. Тоня мне часто говорила, что война — это страшно. Она мечтала после войны учиться на врача. Вот такой замечательный друг у меня был в эвакуации.

Заметил меня и ее отец — Бутусов Александр Андреевич. Не знаю и сегодня, может быть, по просьбе Тони, возможно, и нет, Бутусов решил меня и папу принять на постоянную работу по окраске тачанок и изготовлению гужевого оборудования для фронта.

Война набирала силу. Говорили, что бомбили Горький [1429] , сводки информбюро сообщали, что сдали Воронеж [1430] , у Москвы заняли Истру [1431] . В наших лесах, поговаривали, появились диверсанты. В самом конце октября 1941 г[ода] вернулась и мама. Она рассказала об Алике. Конечно, все было страшно. Через две недели, по словам мамы, дивизию отправляли на фронт. Откуда у мамы были такие силы, чтобы пройти пешком такие дороги, перенести все увиденное? Она постарела и похудела, но была сильной. Наступала суровая снежная зима 1941–1942 года. Я учился и работал. Вместе с папой мы вечером красили тачанки, а днем возили дрова. Нам Бутусов выделил двух лошадей. В 5 утра мы с папой выезжали в лес за дровами. Папа очень боялся ездить на лошади при спуске с больших холмов. Поэтому я съезжал на своем Буйном, а потом пешком возвращался к папе и съезжал с ним на Белке. Так я справлялся с двумя лошадками.