Константин Пахалюк - Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

От брата начали регулярно раз в две недели приходить письма-треугольники с адресом: полевая почта, № такой-то. Однажды прислал фото в военной форме. Письма хранил я. В письмах было порой много густо зачеркнуто — вероятно, брат писал какие-то подробности, вычеркнутые цензурой. Каждое письмо было праздником. Письма придавали настроение работать. Мы с папой стали передовыми работниками, мужчин было мало. В феврале 1942 г[ода] Бутусов предложил папе поехать в Дзержинск [1432] вблизи Горького на курсы по освоению производства спичек, так как срочно требовалось наладить их выпуск для фронта. Папа уехал. Теперь вместо папы в лес со мной отправлялась мама. В селе Крутец к этому времени остались только женщины и дети допризывного возраста, а также мужчины за пятьдесят. В нашем доме вечерами стало грустно и страшно. Дом стоял на опушке леса, на ночь мы оставались с мамой вдвоем. Через месяц папа вернулся с документом, что он может самостоятельно работать на производстве спичек. Так начался новый этап нашей жизни, но не все шло так просто.

Мы получили письмо от Алика, что он в Уфе, ранен, лежит в госпитале. После выздоровления его направили в Уфимское военное училище, однако через два месяца получили новое письмо, уже с Ленинградского фронта. Начались новые волнения.

В эти же дни папа пытался дома сделать состав для спичечных головок, так как директор Бутусов уже приготовил помещение для спичечного цеха в большом каменном погребе бывшего богатого крестьянина — как потом узнали, высланного в 30-е годы в Сибирь. Однако у папы что-то не получалось. Путался он и в рассказе о том, как надо готовить серную массу. Хотя рецепт у него был: дали на курсах. Вот мне и пришлось самому проводить эксперименты исходя из тех рецептов, которые привез папа. В конце концов я добился того, что приготовленная мною серная масса взорвалась. Значит, уже что-то могу. Но надо было добиться не взрыва, а возгорания. Я смешивал компоненты, уменьшал один, добавлял другой, а главное было в фосфоре, пиролюзите и бертолетовой соли; краситель охра был всего лишь инертным материалом. В конце концов я подобрал состав, взвешивая его на самодельных весах. Вместо гирек использовал копейки: 1 коп — 1 г., 2 коп — 2 г., 3 коп. — 3 г. Использовал только медные копейки. Так я сделал первую партию и от радости сам побежал к Бутусову. Он эти первые спички взял себе. В деревне спичек не было. Огонь выбивали из кремневого кресала с приложенным к нему фитилём. Бутусов немедленно оборудовал цех и все приспособления для изготовления спичек. Мне и папе привезли спецодежду, даже обувь. Производство спичек — это был военный заказ, и потому Бутусов сказал начальнику производства Воронову Ивану Ивановичу, чтобы тот особенно заботился о мастерах. И хотя папа был заведующим спичечным производством, я занимался всеми химическими процессами. На работу мы были оформлены официально: папа с окладом 550 рублей, я как мастер — 480 рублей, а мама — рабочая в бригаду по комплектации спичечной соломки. Первую партию спичек мы сделали всей семьей. В ней было 5 пачек, в каждой по 50 спичек. Ее сделали за один день. Эта партия была отправлена в райком партии. Бутусов взял меня собой, и я вместе с ним вручил эти пачки первому секретарю Федотову. Бутусов мною гордился и очень хвалил. Это было началом моей настоящей трудовой деятельности. Папа лишь формально был заведующим — он так до конца и не разобрался в тонкостях спичечного производства, хотя и окончил курсы. К Первому мая 1942 г[ода] спичечный цех открылся на полную мощность. В цеху работало много местных мальчиков и девочек. Всего 32 человека. Я был фактическим командиром производства, а папа — материально ответственным. Так как мы работали с взрывоопасными и огнеопасными материалами, нас проверяли два раза в месяц и пожарники и НКВД.

Я решил сделать самострел — «пугач»: медная трубка, заклепанная, загнутая с одной стороны; напильником сделал надрез-отверстие, прикрутил проволокой деревянную рукоятку, а вместо пули нарубил гвоздики, оказалась крупная «картечь». Можно было убить зверя. Папа очень волновался, но я ему доказал, что сейчас, когда мы разъезжаем по лесам, нужно такое оружие иметь. Я изготовил специальный состав для выстрела. Так я стал вооружен.

Мы работали и жили с надеждой об окончании войны и скорой встрече с Аликом. Но информбюро [1433] голосом Левитана [1434] передавало об ожесточенных боях на фронтах, о злодеяниях фашистов.

Похоронные извещения о гибели сельчан приходили чаще. Стало обычным: кто получал письма от родных фронтовиков, не рассказывали, чтобы не вызывать зависть у тех, у кого уже погибли. Поэтому те, у кого родные фронтовики были живы, стали скрывать получение письма.

Наступил конец лета 1942 г[ода]. Мы от Алика периодически получали письма и фото. Военные дела были тяжелые, в тылу уже ощущался недостаток продуктов. А брат писал обнадеживающие письма: «Фрицы начали бояться нас, появилось больше наших самолетов, бьём фашистов, скоро мы их выгоним с нашей земли, и мы встретимся» [1435] . Мне он писал: «Дорогой Илинька, на тебя возлагаю надежду, ты уже большой, я знаю, что вам нелегко, берегите друг друга, не оставляй маму одну, до встречи после победы в Латвии. Будем жить лучше». Вот такие слова были в треугольниках, где адрес был только один: Шнееру Арону Яковлевичу, полевая почта №… Письма и фото я собирал и хранил в специальном сундучке. Нам на почте говорили, что мы получаем самые большие треугольники. Вот так брат старался нас поддержать. Но вдруг случилось то, что вызвало у нас тревогу, и начали душить страшные мысли. Большая пауза — молчание от брата. Каждый день мы встречали почтальона и слышали одни и те же слова: «Нет писем». Не было писем в сентябре… Вдруг почтальон стучит в дверь: «Радуйтесь, я вам письмо принесла». И не уходила, пока мы не открыли. Мама сразу обратила внимание, что письмо не от брата, так как всегда прежде, чем вскрыть письмо, всегда осматривала его: число и штамп полевой почты. Открыли треугольник и читаем: «Дорогие мои родные, я пишу вам как родной сын.» Читать дальше мама не могла, только начала кричать, что нет больше дорогого сыночка. Папа и я взяли из рук мамы письмо и начали читать. Папа продолжил: «Я, Шоломко Леонид — фронтовой друг вашего сына Алика. 1 сентября наше отделение пошло на боевое задание в разведку. Местность оказалась заминирована, Алик шел первым и подорвался на мине. Мы похоронили его. Дорогие мои, клянусь, что буду вашим вторым сыном и будем мстить фашистским гадам за вашего сына. Успокаивать вас не могу, скажу словами Алика: “разобьём немецкую гадину, освободим нашу землю и будем жить лучше”, так он вам писал всегда. Я читал его письма. Он был хороший друг и товарищ, сын. Все беспокоился о маме. Я, Леонид, родился на Украине, у меня нет ни мамы, ни папы. Они погибли при бомбежке. Вы будите моими родителями. Крепко вас обнимаю. Ваш Леонид» [1436] .