Константин Пахалюк - Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

Одновременно с рассказом о Холокосте нееврейские соседи рассказывали о терроре и преследованиях, которые самим пришлось пережить во время оккупации. Их лишали крова, забирали имущество, вывозили на принудительные работы, унижали и убивали. В июле 1944 г. Илларион Селицкий писал, что в течение трех лет белорусы в Зембине «были блокированы и трижды палены, и каждый <���…> расстрелян» [379] . Н. Е. Богатырева сообщала сыну А. В. Богатыреву [380] , что немцы отняли у них все: «Они убили папу Василия Дмитриевича, который умер от разрыва сердца после избиения сапогами. Нет крова, дом и все имущество сгорело, в лагерях отняли последнюю одежду и обувь. Мы с бабушкой возвратились с лагерей из-под Лепеля. Шли пешком 150 км голые и босые, жить очень трудно, много тяжелых воспоминаний» [381] . В августе 1944 г. Мария Ваганова из Минска писала в Красную Армию своему мужу Давиду Пинхасику о гибели племянницы Веры. Немцы арестовали девушку 24 июня 1944 г., а спустя три дня в этом районе уже не было немцев. Далее в письме приводились подробности истязаний нацистов: «Веру избили настолько, что она собственной кровью написала записку. Потом на нее натравили собак, которые. (заштриховано. — Прим. Л. С.), затем выломали руки и, не добившись ни слова, распяли на стене сарая. Так она и скончалась. Боже мой, какая сила таится в человеке! Осталась девочка пяти лет, которую я забрала к себе» [382] . Однако при этом ни в одном письме не говорилось о том, что каратели подвергали преследованиям гражданское население титульной нации не за их национальное происхождение, а в качестве возмездия за поддержку партизан или для того, чтобы лишить их такой возможности. Сотни сожженных деревень, десятки тысяч убитых мирных жителей Белоруссии, включая стариков, женщин и детей, вывоз молодежи в Германию — вот цена, которую заплатили невинные люди в качестве расплаты за антипартизанские действия нацистов.

Однако далеко не все соседи выражали сочувствие евреям, потерявшим родных и близких на оккупированной территории. Песя Йохельсон писала мужу Овадию осенью 1944 г.: «Наши леса и поля орошены кровью невинных людей, убитых не на поле брани, а обдуманно и расчетливо немецкими извергами. Соседи в письмах не выражают этого страшного несчастья. Нет у них к нам ни сочувствия, ни внимания как к своим соседям» [383] .

По свидетельству Элеоноры Тубеншляк, с приходом немцев в Одессу (16 октября 1941 г.) сестру ее отца Бусю с двумя дочками Софочкой и Дорочкой приютила одна женщина, жившая на лимане, выдав за свою племянницу. Однажды перед самым освобождением Одессы ее случайно встретил бывший дворник, который выдал Бусю с детьми, и они погибли [384] . В Новоукраинке [385] осталась в живых только одна Фира Сухолидко, которая вышла замуж за украинца. Сразу после прихода немцев она отнесла годовалого сына к родителям мужа в деревню. У Фиры были густые черные волосы, карие глаза и белое лицо. Ничего семитского. Родители мужа отдали все ценное, что у них было, и получили для Фиры «настоящий» аусвайс, с которым женщина решила уехать. Но в поезде к ней подошел бывший соученик и спросил, что здесь делает «жидовка Фира». Женщина бросилась бежать, спрыгнула с поезда на полном ходу и стала калекой, но выжила [386] .

Знание трагедии было необходимо, чтобы не только узнать о последних днях и часах жизни родных, но и строить планы на будущее, например возвращаться в родные места или нет. Давид Райхман в ноябре 1942 г. отвечал матери, эвакуированной в Бухару, что получил известие от сестры Ханы о том, что в Турове у них больше ничего нет и туда незачем ехать: «Дорого место, где прожили столько лет. Но война научила нас не жалеть о таких вещах. Слишком многое мы все потеряли, чтобы жалеть о доме» [387] .

Элишева Канцедикас сообщала мужу, старшему лейтенанту Соломону Канцедикасу, что она получила письмо от их общего знакомого Шера, который в Москве встречался с Сусанкой и Суцкевером [388] . Они писали, что ужасы, которые стали известны, не пересказать и не понять человеческим умом.

Шер заканчивал письмо словами: «Я считаю, что в Вильно нам нечего ехать, там кладбище» [389] . В сентябре 1944 г. Шер в письме к Элишеве сомневался, стоит ли вызывать отца из Башкирии, поскольку у него исчезла охота ехать в Вильно [390] . Еще через два месяца Элишева сообщала в письме к Соломону, что в их квартире живут теперь люди, прибывшие из находившегося в Эстонии концлагеря Клоога [391] : «Они спаслись благодаря тому, что советские войска были уже близко и немцы удрали, не успев их дожечь на кострах, как они сделали со всеми остальными. Многое непонятно, страшно» [392] .

Возвращение из эвакуации предполагало ответы на многочисленные вопросы. Как вели себя при немцах нееврейские соседи? Кто сочувствовал евреям и помогал, а кто проявил равнодушие и выдавал, кто расхищал имущество и присваивал вещи обреченных узников гетто, поставленных нацистами вне закона. Или получал еврейское «добро» как вознаграждение за помощь оккупантам в поиске и избиении евреев. Все это происходило на оккупированной территории на глазах у населения титульной нации и не составляло секрета. В отличие от стран Западной Европы, советских евреев никуда не депортировали, а убивали на месте, в окрестном лесу, на кладбище, в колхозном поле, а нееврейских соседей заставляли доставлять узников к месту гибели, а потом закапывать трупы.

Судьба присвоенного имущества и жилищ была очень важна для тех, кто собирался вернуться на родину. Для людей, переживших личную трагедию, потерявших всех близких, это означало не только восстановление справедливости, но и возможность скорее отстроить разрушенный очаг, выжить в условиях послевоенной разрухи и всеобщей нехватки предметов первой необходимости, одежды, обуви, предметов гигиены, лекарств. Любая сохранившаяся вещь обладала повышенной стоимостью. Ее можно было продать, обменять, рассчитаться за услугу, использовать как вознаграждение или дать взятку. Вот почему в письмах так много внимания уделяется этой теме: сохранился ли дом (квартира), целы ли вещи, и если да, то у кого они находятся? На этом основании предстояло принять главное решение — стоит ли приезжать вообще. Нужно ли тратить силы, чтобы вдохнуть жизнь в старое место, превращенное в пепелище и кладбище? Или покинуть его навсегда и начать все сначала в другом городе или даже республике?

Пекеры, эвакуированные из Крыма в Казахстан, узнали от земляков, что нацисты опечатали все еврейские квартиры, сараи и дома и объявили, что все, кто их вскроет, будут публично расстреляны, а потом туда вселялись немцы и грабили: «Стыдно сказать, но и наши жители не стеснялись и позорно грабили. Из ваших вещей у меня стол, кровати, шифоньер, буфет, пианино и гардероб разобран лежит в коридоре. Буду жива — все сохраню» [393] . Ф. Я. Тарло писала Эдди Пивенштейн: «Дома все разобраны: ваш дом, и дом Лейбы, и мой. Было бы хорошо, чтобы кто-то из вас приехал сюда, поговорим обо всем, а также относительно вещей» [394] . Марлена Константиновна Мисник сообщала в письме знакомой Бэле, что деревня Чернявка (Могилевская область), откуда она эвакуировалась, сгорела, но улицы Заборецкая, Каровченская и Алютинская остались целы. И далее: «В вашем доме кто-то поселился из чернявских мужиков. Полицаи, Егор Лександрин (сосед) и Роман Шашков хозяйничали в Чернявке. Старостой волости был Гаравой — мерзавец ужасный. Если бы ты знала, как он издевался над Хавой Ноткиной! Свет не слышал такого зверства. Писать много можно, но пока хватит, сердце не выдерживает, когда все припомнишь» [395] .