Игорь Бунич - Второе пришествие в гневе

Я стал настойчиво объяснять, что если это так, то мне тем более необходимое попасть туда. Тогда, посоветовавшись со своими коллегами, чиновник повернулся к нам и сказал:

„Ежедневно в 6 часов утра из Токио уходит поезд, который останавливается в Хиросиме. Правда, никто не знает когда“.

В конце концов он согласился купить мне билет, а я пообещал ему отвезти немного продуктов корреспонденту „Домей“ в Хиросиме Накамуре.

Я поинтересовался, возможно ли будет через Накамуру связаться с их токийским представительством, на что чиновник ответил:

„Странное дело: у него есть аппарат Морзе, с помощью которого он передает нам сообщения. В Хиросиме нет радиоприемников, туда не доставляются газеты и, тем не менее, он знает, что его сообщения доходят до нас, поэтому продолжает собирать материал. Если хотите, мы попросим Накамуру помочь вам. И, пожалуйста, скажите ему, как высоко мы ценим его работу“.

Ровно в шесть утра несколько сотрудников „Домей“ затолкали меня в переполненный вагон и заверили, правда, до вольно неуверенно, что все будет в порядке.

Из разговорника я выяснил, что „Коно экива нанти и меска“ в переводе означает „Как называется эта станция?“ Через семь или восемь часов после того, как мы проехали Киото, я начал задавать этот вопрос. Я готов был выпрыгнуть из вагона, как только кто-нибудь ответит: „Коно экива Хиросима эки десу“ („Эта станция — Хиросима“).

В два часа ночи, через 20 часов после отправления из Токио, я услышал долгожданный ответ. В вагоне сидело и стояло столько народа, что мне пришлось выбираться через окно, куда подали и мой ранец…

На месте кирпичного здания станции я увидел лишь столбы, которые некогда подпирали крышу. Наспех сооруженный барьер направлял пассажиров к двум деревянным воротам, у которых они сдавали билеты. Впоследствии я узнал, что вокзал находился почти в двух тысячах метров от эпицентра взрыва. Пройдя через контрольные ворота, я оказался в руках двух охранников в черной форме, вооруженных мечами. Решив, что я бывший военнопленный, они препроводили меня в импровизированную тюрьму и дали понять, чтобы я не вздумал сопротивляться. Какая-то женщина напоила меня кипятком. Потом я сел на стул и заснул.

С восходом солнца я предъявил охранникам свое драгоценное письмо к Накамуре, стараясь убедить их, что мы с ним коллеги. Мое положение заметно улучшилось.

Через пару часов появился сам господин Накамура в Сопровождении молодой японки, прекрасно говорившей по-английски. Я сказал ему, что меня интересуют не столько разрушения города — о них я мог судить по тому, что стало с железнодорожной станцией, сколько результаты воздействия нового страшного оружия на людей. Если бы он смог помочь мне, то я, в своем репортаже правдиво рассказал бы о том, что увидел…

По разбитому кирпичу, из которого когда-то были построены 68 тысяч зданий, разрушенных полностью или частично, мы прошли к тому, что осталось от универсального магазина Фукуока, где чины городской полиции разместили свой штаб.

Пока Накамура объяснял, кто я такой и что мне нужно, полицейский настраивались все более враждебно, обстановка накалялась. Чем больше Накамура говорил, тем больше росло напряжение. Некоторые полицейские начали что-то кричать, переводчица побледнела.

Только спустя 35 лет в штаб-квартире „Киодо Цусин“ в Токио Накамура объяснил, в чем было дело. Большинство присутствовавших офицеров полиции требовали расстрелять нас всех троих. И только один человек — начальник вселявшей ужас „политической полиции“, который по рангу был старше других — поверил в данные Накамурой и мной объяснения.

— Покажите ему все, пусть видит, что они с нами сделали, — приказал он, очевидно, приняв меня за американца. Он даже предоставил в мое распоряжение полицейскую машину, которая доставила меня в одну из двух городских больниц, более-менее уцелевших, где можно было оказывать посильную помощь жертвам атомной бомбардировки.

Что касается моих впечатлений, то я и сейчас не могу их выразить лучше, чем тогда в опубликованном в „Дейли экспресс“ репортаже, который я отстучал на своей допотопной машинке, сидя на большом булыжнике в самом центра того района, над которым недавно взорвалась атомная бомба. В том единственном репортаже я стремился рассказать как можно больше, поскольку не было гарантии, что у меня еще появится возможность прямой связи, и я не знал, что ждет меня на обратном пути.

„Я пишу об этом, чтобы предостеречь мир“, — гласил заголовок.

Через 30 дней после того, как первая атомная бомба уничтожила Хиросиму и потрясла мир, в городе продолжают умирать люди — загадочно и ужасно. Люди, не пострадавшие в катастрофе, погибают от неизвестной болезни, которую я могу назвать лишь атомной чумой.

Хиросима не похожа на город после бомбежки. Впечатление такое, будто огромный каток прошел по нему, уничтожив все живое и неживое на своем пути.

Я стараюсь писать как можно беспристрастнее в надежде, что это станет предостережением миру.

На этом первом „живом“ полигоне, где была испытала атомная бомба, я увидел ужасное, кошмарное опустошение, какого не встречал нигде за все четыре года войны…

Я пробрался к лачуге, в которой временно разместился отдел полиции. Оттуда я мог видеть простиравшиеся на три мили на юг красноватого цвета руины — все, что атомная бомба оставила от десятков кварталов, улиц, строений, жилых домов, заводов.

В больницах я встречал людей, которые не пострадали при взрыве бомбы, но теперь умирали от его страшных последствий. Без всякой видимой причины их здоровье начало стремительно ухудшаться. Они теряли аппетит, у них выпадали волосы, на теле появлялись пятна. Потом — кровотечение из ушей, носа и рта.

Врачи мне сказали, что сначала они считали это симптомами общей слабости. Своим пациентам они вводили витамин „А“. Результаты оказались ужасными. В области укола начинался процесс отмирания тканей. Это лишь одно из последствий взрыва атомной бомбы…

Сведения о воздействии радиации я почерпнул из рассказов доктора Коцубэ, главного хирурга, исполняющего обязанности директора больницы, а также из наблюдений за состоянием больных, которые там находились, доктор Кацубе многим рисковал, когда показывал мне некоторые палаты, давал описание симптомов и течения лучевой болезни (хотя тогда он ее так не называл). Он не знал прецедента, на который можно было сослаться. Исследования были невозможны, так как в больнице не осталось ни одного медицинского аппарата, не было даже микроскопа…

Больные лежали на татами (циновка из соломы), вокруг них на коленях стояли их родные… Гноящиеся ожоги, воспаленные глаза и кровоточащие десны, выпавшие волосы, которые как нимбы лежали вокруг головы почти каждого пострадавшего. Несчастные смотрели на меня с ненавистью. Наконец, доктор Коцубэ сказал мне по-английски: „Вам нужно уходить. Я не могу гарантировать вам безопасность, если вы останетесь“.