Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

300 тысяч новорусских семей живут, уехавши к “финансовой матери” в объятия туманного Альбиона.

Но не выдержала душа “Зацепы” — русского мошенника и авантюриста — такого циничного совета, не мог он принять гнусное предложение сбежать из своей России:

Как же объясняет некий Леонид страстную речь “Зацепы”? А вот как:

Однако вернёмся к Евтушенко, который назвал себя “некрасовцем”. Как мог он, увенчавший себя всемирной славой после стихотворенья “Бабий Яр”, поклоняться поэту, то и дело употреблявшему слово “жид”? А ведь за использование этого слова Евтушенко предлагал предавать антисемитов суду… Вот ведь как история подшутила над ним.

А в заключение “некрасовской главы” вспомню начало поэмы “Современники”:

Последние две строчки Некрасова стали народной поговоркой.

В литературной судьбе Е. Е. в 1959 году случилось знаменательное событие: он добился встречи с Борисом Пастернаком, которая якобы продолжалась аж 18 часов. О Пастернаке он вспомнил и в последние дни своей жизни, завещав похоронить себя рядом с ним. Видимо, он почитал Пастернака. Но было ли это почитание взаимным? Едва ли, если вспомнить поэтический завет Нобелевского лауреата:

Из всех этих заветов Евтушенко был верен только последнему — “быть живым”. Но читаешь это стихотворение, и поневоле закрадывается в голову мысль — а не судьбу ли своего поклонника предсказывал Борис Леонидович, когда писал это поэтическое завещание?

А тут ещё, как на грех, я наткнулся на интервью Е. Е. “Новой газете”, где было такое признание:

“Когда я видел Целкова, я сразу понял — он гений. А что такое гений — это энергетика, которой он делится со всеми. В стихах, посвящённых Эрнсту Неизвестному, у меня есть строчки: “Стыдно не быть великим, каждый им должен быть”. То, что я виделся с ними, не позволяло и мне быть маленьким”.

Его всегда тянуло к мировым знаменитостям. Он словно бы подпитывался их энергией, их славой и как бы становился в их ряды, в ряды мировой элиты… Мало того, он ещё окружил себя тенями великих предков: “По характеру я пушкинианец, по сентиментальности — есенинец, по социальности — некрасовец”… А ещё добавил: “И как ни странно — пастернаковец”… Действительно, странно, потому что заполучить в этот ряд великих теней Бориса Леонидовича, сказавшего “быть знаменитым некрасиво”, — не получилось. “Цель творчества самоотдача, а не шумиха, не успех.”. Но Е. Е. ведь не мог жить без “шумихи и успеха”, без того, чтобы “быть притчей на устах у всех”. А Пастернак требовал от художника ещё большего: “Нет, надо жить без самозванства”. Но что такое самозванец и самозванство? Наверное, это не порок, а, скорее, лицедейская страсть и способность артистических натур входить в роль, самозабвенно сыграть её до конца, не дожидаясь того, будешь ли ты, в конце концов, “любезен народу”, останешься ли в истории?

Самозванство — это собственная оценка самого себя, мания многих творческих людей, как правило, ярче всего проявляющаяся в начале пути. Вспомним, как писал о себе, начинающем стихотворце, Александр Твардовский: “Какой хочу — такой и знаменитый”.

А у Е. Е. этот соблазн самому называть себя вдохновлял и мучил его на протяжении всей жизни, до самого последнего дня. “Я разный, я натруженный и праздный”, “Если будет Россия — значит, буду и я”, “Я сибирской породы”, “Считайте меня коммунистом”. Он даже примерял на себя образ героя и мученика Остапа из знаменитой гоголевской повести: “Ты за мною, Байкал, словно Бульба Тарас за Остапом”.

Многоликость Евтушенко, способность менять свой образ, своё мировоззрение, свои убеждения, свою сущность опять же входит в противоречие с утверждением Бориса Леонидовича о гибельном влиянии лицедейства на судьбу поэта:

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица…

А Евгений Александрович “отступался от лица” не трижды, как апостол Пётр, а Бог знает, сколько раз. Но почему в таком случае он завещал положить его рядом с Пастернаком, по существу чуждым ему? Захотелось и после смерти быть рядом с мировой знаменитостью?

А ведь сам Борис Пастернак впадал в отчаяние от ненужной славы, иногда заключавшей его в свои объятья, как это случилось в 1958 году:

Чашу “шумихи и успеха”, чашу алчного людского любопытства, чашу мутной суперпопулярности, которую приходится испить, по словам поэта Наума Коржавина, “не отличая славы от позора”.

Евгений Евтушенко всю жизнь играл с судьбою. Но напоследок судьба сыграла с ним если не злую, то поучительную и печальную шутку.

Он выбрал себе место на кладбище не только рядом с Борисом Пастернаком, но и с поэтом Виктором Боковым. У обоих поэтов — и у переделкинского дачника и затворника, и у глубоко народного поэта и узника сталинских лагерей — есть стихи о Сталине. Поэтическую Сталиниану в советской поэзии открыл Борис Леонидович, опубликовавший 1 января 1936 года в газете “Известия” цикл стихотворений с хрестоматийной, вошедшей в историю строфой:

А Виктор Боков, проклинавший Иосифа Джугашвили в кемеровских лагерях, в 90-е годы прошлого века, на девяностом году жизни поглядел на Сталина другими глазами: