Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

“Люди попрали нравственные принципы и пролили невинную кровь. Эта кровь вопиет к небу и, как предупреждала святая церковь, останется несмываемой каиновой печатью на совести тех, кто вдохновил и осуществил богопротивное убийство невинных ближних своих, Бог воздаст им и в этой жизни и на страшном суде Своём” (из обращения Патриарха Алексия II в Троице-Сергиевой лавре от 8 октября 1993 г.)

“Мы знаем, что те, кто пришли к “Белому дому” в октябре 1993-го <���…> это мученики во имя богочеловечества, дарованного нам Богом Иисусом Христом ценой его страданий и искупительной жертвы” (Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн)…

С подобными же обращениями к народу выступили священники А. Шаргунов, С. Красовицкий, Дм. Дудко и многие другие. Поразительно то, что ельцинский режим был осуждён людьми церкви, которые претерпели немалые притеснения от советской власти.

“ Они, — пишет Новодворская в “Огоньке”, — погибли от нашей руки, от руки интеллигентов <���…> не следует винить в том, что произошло, мальчек-танкистов и наших командос-омоновцев. Они исполнили приказ, но этот приказ был сформулирован не Грачёвым, а нами… Мы предпочли убить и даже нашли в этом моральное удовлетворение”.

Единственный, кто из 42-х подписантов сатанинского письма прилюдно ужаснулся октябрьской бойне, был писатель Юрий Давыдов. Остальные, промолчав, согласились с Новодворской, что они — “убийцы”, члены фарисейского Синедриона, и такие же местечковые демоны “той единственной гражданской”, какими были Розалия Землячка-Залкинд, Лариса Рейснер, Софья Гертнер из питерского ЧК, Евгения Бош, Ревекка Майзель и прочие “комиссарши”, правдиво изображённые в стихотворении Ярослава Смелякова “Жидовка”. Но наши нынешние по сравнению с ведьмами той эпохи куда более прагматичны. Как пишет Новодворская, они “выскочили на Красную площадь”,чтобы защищать не только “свободу”и “Президента”,но и “нашу будущую собственность, и нашу будущую же законность”.

Через какое-то время после 4 октября российское телевидение показало словесную схватку между подписантом “письма 42-х” Андреем Нуйкиным и Вадимом Кожиновым. Секундантом дуэли был, кажется, тележурналист из “Взгляда” Александр Любимов. Когда схватка, которую Нуйкин проиграл вчистую, закончилась, Любимов предложил противникам пожать друг другу руки. Нуйкин протянул руку Кожинову, но тот отказался от рукопожатия со словами: “Ваша рука в крови”…

Эта несмываемая кровь окончательно и навсегда разделила нас — детей русского простонародья и “детей Арбата”, в крови которых всегда жила “к предательству таинственная страсть”…

Вот что требовала от ельцинской власти кучка бывших советских литераторов, мгновенно переродившихся в те дни в ренегатов:

“Фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть”, “Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми”… Добрыми к кому? К убийцам? Терпимыми… К чему? К фашизму? <���…> “Мы все сообща должны не допустить, чтобы суд над организаторами и участниками кровавой драмы в Москве не стал похожим на тот позорный фарс, который именуют судом над ГКЧП”, “Органы печати <���…> должны быть закрыты”, “Все виды коммунистических и националистических партий <���…> должны быть запрещены”, “Съезд народных депутатов, Верховный совет, образованные ими органы (в том числе и Конституционный суд <���…> признать нелегитимными”… (из письма 42-х)

Нет сейчас надобности пересказывать весь текст этого коллективного документа, о котором выдающийся драматург и честный человек Виктор Розов в те дни отозвался так:

“Написано оно, на мой взгляд, — отчеканил фронтовик Розов, — людьми злобными, мстительными. От этого обращения веет беспощадным большевизмом и ранним фашизмом. Не буду перечислять порочность каждого положения этого воззвания. Скажу только об особо отвратительных его проявлениях. Призыв к тому, чтобы Вы не поддавались псевдохристианским призывам “не мстить и не допускать жестокость”. Это, г-н президент, призывы истинно христианские, а призывы авторов обращения — антихристианские, бесчеловечные, сатанинские”.

(“Независимая газета” 19 октября 1993 г.)

С подобными же чувствами и словами, не боясь никаких последствий, гласно осудили в печати ельцинско-гайдаровскую свору “псов и палачей” наши бесстрашные русские люди — Василий Белов, Валентин Распутин, Юрий Власов, Александр Зиновьев, Владимир Крупин, и даже узники советских лагерей Андрей Синявский, Владимир Максимов, Леонид Бородин и отец Дмитрий Дудко. А народный артист России Владимир Гостюхин выступил 19 марта 1994 года в газете “Советская Россия” с такими словами:

“В одном из интервью Булат Окуджава заявил, что наслаждался зрелищем штурма “Белого дома” и смотрел его, как потрясающий детектив”. Это признание меня потрясло! Неужели это Булат Окуджава? Кумир мой, да и вообще молодых людей шестидесятых годов. Мы выросли на его песнях, я знал их наизусть и очень любил. И вот этот поэт-гуманист наслаждается телерепортажем о массовой бойне. Уму непостижимо!

Когда я узнал, что в филармонии Минска состоится пикетирование концерта Окуджавы, то естественным движением души было выразить свой протест. Я пришёл с пластинкой былого своего кумира и на глазах собравшихся сломал её. Один из зрителей вышел на сцену с цветком. Окуждава потянулся за ним, но молодой человек сломал цветок и вышел из зала. Так он простился со своим кумиром”.

Письмо “42-х” давно известно всем серьёзным историкам минувшей эпохи, но мало кто знает, что за три дня до расстрела российского парламента — 2 октября 1993 года русскими писателями патриотами было выработано и подписано ещё одно коллективное письмо под заголовком “Слово художников”. Вот его текст:

“Над Россией совершено насилие, второе в этом столетии. После первого, отменившего высший закон государства, на котором зиждилось экономическая, общественная и моральная жизнь страны, насилие проникло в каждый дом, в каждую пору общества.

Россия, охваченная террором и гражданской войной, потеряла несметные богатства, лучших людей, погрузилась в духовную тьму.

Второе, случившееся на днях насилие, растоптавшее основной закон государства, в котором содержались гарантии личной и общественной безопасности, связи, сочетающие человека с человеком, гражданина с обществом, — уничтожение этого закона рассыпает в прах всю юридическую и моральную пирамиду общественного смирения, открывает путь силам хаоса и деградации.

Социальный страх, с которым жила Россия почти целый век, и который, как нам казалось, живительно преодолевался на начальном этапе преобразований, — социальный ужас в эти дни опрокинулся на Россию, парализовал психическую и духовную жизнь людей.