Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

С лёгкой руки Евгения Александровича, который громче всех кричал о наличии в его венах и артериях всевозможных кровей, даже самый осторожный и умный “шестидесятник” Александр Петрович Межиров не удержался от соблазна разгадать тайны кровосмешения. Он, вероятно, знал, что кровь, по верованию древних семитских племён, является вместилищем души, и погрузился в хаос религиозных и гражданских распрей, которыми жила Россия в 80-90-е годы прошлого века, со страхом вопрошая сам себя:

А прямодушный Борис Абрамович Слуцкий сокрушался:

В конце концов, даже Белла Ахмадулина, подражая своим старшим товарищам, не только отыскала в своём хрупком организме присутствие итальянской крови, доставшейся ей от двоюродного дедушки, итальянского революционера-коммуниста Стопани, ленинского друга, прах которого покоится в Кремлёвской стене, но и написала об этом целую поэму, почему-то ныне забытую исследователями и ценителями её творчества.

А сколько было всяческих комплексов, которые волновали душу самого, может быть, знаменитого и талантливого “шестидесятника”, любимца русского простонародья! Из книги журналиста Б. Кудрявова “Тайны жизни и смерти Высоцкого” (М., Алгоритм, 2017. С. 49–50):

“Чувствовал ли, понимал ли сам Высоцкий своё родство, принадлежность к еврейской нации? Несомненно. Приведу дословный разговор Высоцкого с писателем Давидом Маркишем, опубликованный в книге М. Цибульского “Время Владимира Высоцкого”: “И ещё такая история. Володя знал, что я проявляю интерес к израильским делам. И он меня резко спросил: “Что там происходит в Израиле?” Я ему на это резко сказал: “Володя, какое твоё дело?” И тут он мне говорит: “Как какое? Я еврей”. Я глаза на лоб выкатил… Я был уверен, что он чисто русский человек. Володя говорит: “Есть Высотские — через “тс” — это поляки, а Высоцкие с буквой “ц” — евреи”. Это было для меня полным откровением”.

И ещё из той же книги:

“Есть интервью барда Александра Городницкого, который в 1965 году оказался с Высоцким на одном концерте в Политехническом институте. Обращают на себя внимание такие слова: “Смотрю: простоватый парень с блатной стрижкой, глядит на меня исподлобья… И вдруг мрачно спрашивает: “Вы что, еврей, что ли?” Я возмутился: ничего себе начало знакомства! И тут он начинает улыбаться и сообщает: “Очень приятно, я тоже имею непосредственное отношение к этой нации”.

Что же касается “шестидесятников патриотического разлива”, то из моих друзей не чувствовал себя носителем “особой” расы ни один из них, и никто никогда не выяснял, какая кровь течёт в его жилах. Мы все считали себя само собой русскими — по убеждениям, по судьбе, по некоему инстинкту родины, по состоянию души, в конце концов. О такой драгоценной, свыше дарованной русскому народу беспечности двести лет тому назад с предельной откровенностью сказал западник и полукровка Александр Герцен:

“Мы выше зоологической щепетильности и совершенно безразличны к вопросу о расовой чистоте, что не мешает нам быть вполне славянами.

Мы очень довольны, что в наших жилах есть и финская, и монгольская кровь, что ставит нас в родственные и братские отношения с теми расами-париями, о которых гуманная демократия Европы не может говорить иначе, как тоном оскорбительного презрения”.

Герцен знал нашу великую литературу XIX века и видел, что болезненный вопрос “о крови” не занимал ни Жуковского, ни Карамзина, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова, ни Фета, ни Достоевского, в жилах которых, как мы сейчас знаем, текли ручейки турецкой, шотландской, польской, немецкой, татарской, украинской и даже еврейской (у Фета?) крови.

Я вспомнил слова Герцена насчёт нашего “равнодушия” в вопросах о “расовой чистоте”, когда перебирал фотографии своих друзей-писателей, вглядывался в них и вспоминал, что у Передреева женой была чеченка, у Юрия Кузнецова — казашка, у Георгия Свиридова — эстонка, у Кожинова… Впрочем, о нём в нашем кругу ходила добродушная шутка, сочинённая Петром Палиевским, что, мол, первая жена Вадима была еврейкой, вторая полукровкой, сейчас любовница у него русская, но её сына зовут Марик. И никто из нас, русских людей, безразличных, по словам Герцена, к “расовой чистоте”, не обижался на шутки такого рода. Ия со спокойной душой дарил Валентину Распутину свою книгу “Шляхта и мы”, зная, что её прочитает и его жена Светлана, предки которой были поляками, сосланными в Сибирь после очередного восстания Польши против императорской России.

Вот так мы жили, создавали семьи, женились, не придавая значения составу крови, пульсирующей и в нас самих, и в наших жёнах. То ли дело наши соперники! Они не позволяли себе легкомысленных решений, когда речь шла о столь важном деле, как продолжение рода. Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, В. Аксёнов, Б. Окуджава, Ф. Искандер — у них у всех жёны были, как на подбор, из одного гнезда. Именно таких чистопородных дочерей Евы имел в виду Владимир Бушин, когда вспоминал о поэте Андрее Дементьеве, который подписал подлое письмо “42-х”, по его словам, “якобы второпях”. “Ему, — писал Бушин в газете “Завтра” (№ 36, 2018), — было некогда, он тогда торопился в “Литературную газету” со стихами: “еврейских жён не спутаешь с другими, // престиж еврейских жён неколебим”. Так что престиж жён Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Аксёнова, Окуджавы, Искандера и других был в те легендарные времена “неколебим” и безупречен.

Увидев, как советские идеологи награждают государственными премиями, роскошными квартирами и дачами, престижными зарубежными поездками, фантастическими тиражами, а значит, и баснословными гонорарами за стихи и поэмы о Ленине близких им по духу "шестидесятников” — Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, — поэты из национальных республик, конечно же подумали: а чем мы хуже?

И вскоре киевский поэт Виталий Коротич настрочил поэму “Ленин, том 54”, минский поэт Рыгор Барадулин, съездив в Шушенское, написал цикл стихотворений о том, как Ленин с Крупской жили в сибирской ссылке, а русскоязычный поэт из Алма-Аты Олжас Сулейменов “сотворил” (“творяне” — так называл своих друзей-“шестидесятников” А. Вознесенский) поэму о Ленине и назвал её “От января до апреля”. Эта поэма, на мой взгляд, была достойна куда большего внимания, чем “Казанский университет”, “сотворённый” Евгением Александровичем к ленинскому столетнему юбилею (пять тысяч строк!). Евтушенко в этой поэме, как и в других стихах о Ленине, доказывал, что Владимир Ленин — это не какой-нибудь “Бланк”, что он кровный “русак”, такой же истинный сын России, как и сам Евтушенко, что поэт, подобно Ленину, “любил Россию”: