Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

Эхо стальной поступи этих латышских легионов, которыми командовали всемогущие в те времена военачальники и чекисты Ян Петерс, Ивар Смилга, Мартин Лацис, Иосиф Варейкис, Иероним Уборевич, Роберт Эйхе, долетело и до эпохи “шестидесятничества”, о чём вспоминал в наше время один из модных “шестидесятников” Виктор Соснора:

“О Роберте Эйхе скажу чуть больше. В шестидесятые-семидесятые годы — годы моей комсомольской юности — этот пламенный большевик-ленинец, к тому моменту уже реабилитированный, вызывал у меня сильное сочувствие, как и все жертвы сталинского террора. “Комиссары в пыльных шлемах” склонялись молча надо мной, и я читал им наизусть стихотворение Роберта Рождественского о том, в честь кого он получил столь экзотическое для наших широт имя:

Но ни Виктор Соснора, ни Роберт Рождественский, возросшие в семьях высокопоставленных командиров и чекистов 1930-х годов, видимо, не знали или постарались забыть о том, что летом 1936 года, когда Сталин с небольшой группой своих единомышленников попытался сделать выборы в Верховный Совет СССР более демократическими, с включением в избирательные бюллетени кандидатов от разных общественных организаций, то к нему пришла целая когорта “пламенных революционеров” — руководителей областных парторганизаций, — испугавшихся, что после кровавой коллективизации население не выберет их, и потребовавших от Сталина права на “лимиты”, по которым они отправили бы на расстрелы и в ссылки множество выявленных в их владениях контрреволюционеров.

“Самыми кровожадными, — пишет в своей книге “Иной Сталин” историк Юрий Жуков, — оказались двое: Р. Эйхе, заявивший о желании только расстрелять 10 800 жителей Западно-Сибирского края, не говоря о ещё неопределённом числе тех, кого он намеревался отправить в ссылку; и Н. С. Хрущёв, который сумел подозрительно быстро разыскать в Московской области, а затем и настаивать на приговоре к расстрелу либо высылке 41 305 “бывших кулаков и уголовников”.Вот каков был организатор

ХХ съезда КПСС! Вот каковы были любимцы “шестидесятников”, “антисталинисты и гуманисты” Хрущёв и Эйхе!

Понятно, почему ни Роберт Рождественский в поэме “Двести десять шагов”, ни “творянин” поэмы “Лонжюмо” и стихотворения “Секвойя Ленина”, ни Евгений Евтушенко, в жилах которого, по его собственному признанию, текла, среди прочих кровей, и латышская кровь, не описали событий лета и осени 1918 года, впрочем, как и Олжас Сулейменов в своей “Лениниане”, как и Булат Окуджава в цикле стихотворений, посвящённых Ленину. Все они были опытные советские лицедеи и понимали, что не надо будить лихо, пока оно тихо.

Но вода, как говорится, камень точит, особенно вода истории. В 60-е годы прошлого века, когда дети “комиссаров в пыльных шлемах” пытались в своём творчестве продолжить революционные традиции отцов, особенно в кино и в книгах из серии “Пламенные революционеры”, когда последние зарницы багрицко-светловской романтики вспыхнули было на литературном небе, замечательный русский поэт Алексей Прасолов поставил последнюю точку в этом историческом споре. Будучи русским деревенским подростком, он однажды с ужасом наблюдал, как на воронежской станции Россошь разгружался эшелон, пришедший с фронта с нашими ранеными бойцами, которых надо было поместить в тыловые госпитали:

А надрывы “крикливой правды” и “пыл барабанящей лжи” в то время выплёскивались из стихов, звучавших в Лужниках, в стенах Политехнического, на площади Маяковского, на Тверской у подножия памятника Пушкину из уст знаменитых “шестидесятников” и множества их эпигонов.

Более того, когда я на дискуссии “Классика и мы” (декабрь 1977 года) и в своих статьях убедительно доказал, что творчество Светлова и Багрицкого пропитано культом “красного революционного террора”, Евтушенко буквально сорвался с катушек и обвинил меня в “шовинистическом оплёвывании таких дорогих для нас поэтов, как Светлов и Багрицкий”(“Литературная газета”. — № 2. — 1988).

Когда знакомишься с событиями столетней давности — с "красным террором", с делом Урицкого-Канегиссера, когда пытаешься понять, почему ортодоксальная еврейка Фанни Каплан стреляла в вождя всемирной революции Ленина, чья мать носила фамилию Бланк, то ловишь себя на том, что все противоречия сто лет тому назад бушевавшей эпохи только и ждут того, чтобы языками пламени вырваться на поверхность нынешней жизни. И что делать, чтобы этого не произошло? Как увязать концы с концами последним узлом? Самое главное здесь в том, чтобы удержать в поле зрения все события, все слова и мысли той эпохи, ничего не забывая, ничего не подчищая и ничего не упрощая. Особенно в словах и делах таких великих творцов истории, как Ленин, чем, в сущности, — упрощением — занимались наши “шестидесятники”, создавая после XX съезда КПСС второе издание ленинского культа.

Да, “Декрет о борьбе с антисемитизмом” был страшен для граждан всех ещё недавно привилегированных сословий. Он был настолько страшен, этот террор, что немецкий ефрейтор, будущий Адольф Гитлер, сидя в баварской тюрьме и сочиняя книгу “Майн кампф”, использовал его как средство разжигания антисемитизма в своей родной Германии, в “цивилизованной Европе”: “Самым страшным примером в этом отношении,— писал Гитлер, — является Россия, где евреи в своей фанатической дикости погубили 30 миллионов человек, и всё это для того, чтобы обеспечить себе диктатуру над великим народом за небольшой кучкой литераторов и биржевых бандитов”.Конечно, “30 миллионов” будущий фюрер взял с потолка, но что касается “гекатомбы” жертв террора, о котором вспоминают Надежда и Осип Мандельштамы, то они, конечно, были — ив Крыму, и в Кронштадте, и во время Антоновщины, и на Дону, и на Украине. Всего не упомнишь. И потому, если говорить сегодняшним языком, “Декрет.” был от первой до последней буквы явлением политической и гражданской русофобии в её крайней степени. Но почему Ленин его не только подписал, но и вывел за всякие рамки закона? Ведь Владимир Ульянов был крещёным в Православие, выучился на незаурядного юриста, был абсолютно равнодушен к иудаизму, считал себя атеистом и боролся за ассимиляцию российского еврейства.