Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

Я сам, работая над этой книгой, не ожидал, сколько талантливых детей русской деревни мне придётся вспомнить, чтобы осознать правдивую картину жизни нашей литературы во второй половине XX и в начале XXI веков. Все они честно отслужили в армии положенное время срочной службы (Анатолий Передреев, Василий Белов, Владимир Крупин, Сергей Поликарпов) или на флоте (Николай Рубцов, Василий Шукшин). В суворовских училищах отучились Олег Михайлов и Анатолий Ланщиков, в Нахимовском был спасён от участи беспризорника военных лет Анатолий Штыров, ставший впоследствии знаменитым командиром подводной лодки, а потом — контр-адмиралом, поэтом и прозаиком. А что же “дети XX съезда”? Насколько мне известно, никто из них — ни Василий Аксёнов, ни Евгений Евтушенко, ни Роберт Рождественский, ни Андрей Вознесенский, ни Иосиф Бродский, ни Виктор Ерофеев, ни Александр Галич, ни многие другие — не попробовал солдатской каши и не узнал, что такое военная присяга. “Шестидесятник” Роберт Рождественский, носивший фамилию отчима, офицера советской армии, на самом деле бывший сыном сотрудника НКВД, поляка по происхождению Петкевича, был назван Робертом в честь одного из самых жестоких партийных руководителей 30-х годов, латыша Роберта Эйхе.

Отец Беллы Ахмадулиной был генералом таможенной службы, подчинявшейся НКВД, а матушка Беллы Ахатовны — штатной переводчицей сначала на знаменитой Лубянке, а потом — в Америке, в Организации Объединённых Наций. Отец Андрея Вознесенского — сын врача и внук священника — вступил в шестнадцать лет во время гражданской войны в партию большевиков, стал секретарём райкома в городе Киржач, подавлял в 1921 году Кронштадтский мятеж, а после гражданской выучился на строителя гидростанций, которые в 30-е годы возводились, как и Беломорканал, руками заключённых под руководством высших чинов НКВД. “Двадцать послевоенных лет, — сообщает автор книги о Вознесенском И. Вирабов, — Андрей Николаевич возглавлял Гидропроект”, был награждён двумя орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды и т. д., строил гидростанции на Волге, не раз брал на эти стройки сына и был, естественно, похоронен в знаменитом сталинском пантеоне — на Новодевичьем кладбище, где рядом с ним лежит и его “антисталинист” сын, что вполне естественно: номенклатура — она и на кладбище номенклатура. У крестьянских “неноменклатурных” поэтов память о предках выглядела естественнее и проще:

Известные поэты-“шестидесятники” Межиров и Слуцкий происходили из местечковых еврейских семейств, занимавшихся торговлей и банковским бизнесом и перекочевавших в 1920-е годы, в эпоху нэпа, с Харьковщины и из Чернигова в столицу — Москву, где обосновалась с 1916 года сбежавшая из Польши в разгар Первой мировой войны семья врача-венеролога, в которой вырастал ещё один из главных поэтов “оттепели”, “шестидесятник” Давид Кауфман, ставший впоследствии Дезиком Самойловым. Вся эта троица воспитывалась в своих семьях с помощью русских нянек и домработниц, покинувших раскулаченные деревни и уехавших в большие города в поисках работы и куска хлеба.

Я родился в 1932-м, в разгар коллективизации, и с малых лет узнал цену куска хлеба и чугунка картошки. До сих пор помню, с каким чувством после отмены карточной системы в 1936-м попробовал первые лакомства: белый хлеб, шипучее ситро и чашку холодного густого кефира. Иная жизнь была у баловня нэпа Дезика, сына врача-венеролога и матери — сотрудницы Внешторгбанка. Вот как он вспоминает о своём детстве:

“Папа консультирует на кондитерской фабрике Андурского. Он приносит громадные торты и плетёные коробки с пирожными. У папы лечится рыбник. Жирные свёртки с икрой остаются в передней после его посещения. Приносят сало, ветчину, виноград, сливки, телятину, цветную капусту… Я испытываю отвращение к еде”…Представьте себе, с какими чувствами могли читать эти воспоминания Дезика крестьянские дети Михаил Алексеев, Виктор Кочетков, Анатолий Передреев и многие другие, чудом выжившие в обезлюдевших от голода во время коллективизации поволжских сёлах. У любимца “шестидесятников” историка Натана Эйдельмана отец был партийным и политическим журналистом, обслуживавшим судебные процессы 30-х годов. Он, в частности, как газетчик сделал всё, чтобы поэт Павел Васильев погиб в застенках НКВД. Он же печатно проклинал как врагов народа Бухарина, Радека и Зиновьева, судьбу которых в годы перестройки безутешно оплакивали Евтушенко, Межиров, Антонов-Овсеенко и другие “шестидесятники”. Отцами известных писателей-“шестидесятников” Чингиза Айтматова и Камилла Икрамова были первые секретари коммунистических партий Киргизии и Узбекистана, оставившие на родине тяжёлую память о себе, поскольку оба беспощадно руководили коллективизацией в родных республиках. У Марлена Хуциева (Хуцишвили), автора культового “шестидесятнического” фильма “Застава Ильича”, отец во время гражданской войны служил комиссаром гаубичной дивизии, а в 30-е годы дослужился до кресла заместителя наркома внутренней и внешней торговли СССР. Семья Булата Окуджавы в 30-х годах вселилась в “дворянскобуржуазную” квартиру на пресловутом Арбате, о чём впоследствии не раз вспоминал Булат Шалвович: “Я дворянин с арбатского двора.”, “арбатство, растворённое в крови.”, “Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия.”, “Ах, Арбат, мой Арбат, ты моё отечество.” и т. д. Конечно, все эти привилегированные семейства имели гораздо большие возможности выводить своих отроков в люди, нежели отцы и матери рабоче-крестьянского простонародья, из которого вышли почти все друзья моей литературной молодости.

Мне могут возразить, что, мол, отроки из “знатных семей” больше всех пострадали в эпоху “большого террора”. Возможно. Хотя отцы Шукшина, Распутина, Бородина погибли в том же тридцать седьмом. Но те “дети Арбата” и “Дома на набережной”, чьи отцы и матери были репрессированы в 1930-е годы, после хрущёвского XX съезда, осознав себя потомками “комиссаров в пыльных шлемах” и продолжателями великих ленинских традиций, воспользовались своими возможностями сполна. Перед ними, как в сказке, растворились двери издательств и киностудий, театров и журналов, кабинетов на Старой площади и всяческих зарубежных посольств. Они снова, как четверть века назад, почувствовали себя единственными законными “детьми Арбата”, навсегда позабыв или умолчав о том, кто жил на этом старом Арбате до них и кому он до них принадлежал. Но известный русский писатель из первой эмиграции Борис Зайцев помнил, как расселялись в 1920-е годы отцы и матери “дворян с Арбатского двора”, и вспоминал об этом времени с точностью очевидца: