Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

В 70-х годах прошлого века я и весьма известный кабардинский поэт Алим Кешоков были в писательской командировке на Ближнем Востоке, где однажды вечером в гостинице у нас с ним зашёл разговор о сталинском переселении малых народов, в том числе и калмыков, за сотрудничество с немцами на восток страны. А Кешоков в то горячее время (лето 1942-го) служил в кавалерийском полку, который преследовал и дезертиров из калмыцких воинских соединений, разбежавшихся по степи и ждавших прихода гитлеровцев. “Сейчас мы все друзья, — сказал мне Кешоков. — Расул Гамзатов, Кайсын Кулиев, Давид Кугультинов и я… А летом сорок второго Давид служил в 110-й калмыцкой дивизии, которая разбежалась при приближении немцев к Сальску. Хорошо, что не встретился мне в те дни Давид, — сказал Кешоков. — Я бы мог его просто из автомата перечеркнуть… А Семён Липкин, — продолжал Кешоков, — стал перед войной народным поэтом Калмыкии за перевод на русский язык народного эпоса “Джангар”, и наступавшие немцы разбрасывали с самолёта листовки с призывами: “Калмыки! Сдавайтесь! Ваш народный поэт Липкин уже у нас в плену”. Они думали, что Липкин — это калмыцкий поэт…”

Я вспомнил разговор с Кешоковым, когда прочитал стихотворение Липкина с яркой строчкой о предателях тех дней, когда “фарисеи и книжники // билеты партийные жгли”. Именно эту строку Липкина я взял эпиграфом к своей эпиграмме, где речь шла о предательстве Марка Захарова:

Я не случайно написал, что распря между Марком и Семёном была распрей между двумя “книжниками”: Липкин, заклеймивший в стихах 1942 года предателей Родины — СССР, сжигавших перед приходом фашистов в Калмыкию свои партбилеты, в 60-90-е годы прошлого века переродился в убеждённого “шестидесятника”, стал одним из авторов антисоветского “Метрополя” и в 1990-м, когда Марк Захаров сжигал свой партбилет, также уподобился “фарисеям”. Вот как разошлись перед распадом СССР судьбы сыновей четырёх малых народов — калмыцкого (“друг степей калмык” Кугультинов), кабардинского (советский кавалерист Кешоков), еврейского (фарисей Липкин) и крымско-татарского (Захаров, признавшийся в Википедии в родстве с этим племенем). Одним словом, получился из этого квартета своеобразный интернационал. А кому руководить “интернационалом”? Конечно, Карлу Марксу.

В 1960 году после трёхлетней работы в тайшетской газете “Сталинский путь”, переименованной в эпоху “оттепели” в “Заветы Ленина”, я вернулся в Москву. Переименование газет, колхозов, улиц в те времена было делом обычным. Начатое на XX съезде КПСС “вышибание Сталина Лениным” произошло на всех уровнях политической, партийной и культурной жизни, о чём с гордостью писал Евтушенко в своих воспоминаниях: “Я принадлежу к тем “шестидесятникам”, которые сначала сражались с призраком Сталина при помощи призрака Ленина”. Об одном лишь забыл наш лукавый царедворец: o том, что он сам своими первыми стихами из книги “Разведчики грядущего” создавал вскоре ставший ему ненавистным “призрак Сталина”.

Вернувшись в Москву я был принят в Союз писателей и стал зарабатывать на жизнь, выступая в разного рода аудиториях, за что Бюро пропаганды художественной литературы платило мне после каждого выступления по 16 рублей. Именно на этом поприще судьба свела меня с Андреем Вознесенским — мы познакомились в знаменитом музее Маяковского в Гендриковом переулке, в особняке, где ещё до революции жили Владимир Маяковский и Лиля Брик со своим официальным мужем Осипом, о котором Сергей Есенин сочинил убийственную эпиграмму:

Мы с Вознесенским, только что издавшие свои первые книги: я — сборник “Землепроходцы” в родной Калуге, а он — “Мозаику” в родном ему Владимире, — сорвали положенные нам аплодисменты в небольшом зале музея, пожали друг другу руки и пошли каждый своим путём, каждый веря в свою звезду. Я тогда читал стихи о своей жизни и работе в Сибири, о строительстве калужскими комсомольцами железной дороги Тайшет-Абакан, а он декламировал поэму “Мастера”, в которой клялся строить советские города и гидростанции будущего:

Но “завтра” он поехал не на Братскую ГЭС, а в Америку, где срочно сочинил “Монолог битника”, “Монолог Мерлин Монро”, “Ночной аэропорт в Нью-Йорке” и где почувствовал себя, как дома. О чём потом вспоминал: “Когда я попал в Америку в 60-е годы, я увидел, что битники ходили так же, как и мы в Москве”. Первыми, кого он разыскал в Гринвич-виллидже — богемном пригороде Нью-Йорка, — были хиппи, или битники, от имени которых он вскоре заговорил в стихах:

Перерождение советского студента-архитектора, мечтающего построить Братскую ГЭС, в мичиганского обкуренного “волчонка” произошло мгновенно, как будто новые друзья окунули молодого социалистического реалиста в мичиганскую купель с нечистотами, и наш поэт завопил в один голос с ними:

(1961)

Именно там, на берегах Мичигана, произошло знакомство Вознесенского с вождём американских хиппи Аленом Гинзбергом, сыгравшим роковую роль в жизни советского поэта. После возвращения из Америки Вознесенский буквально воспел своего нового кумира: