Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

По сравнению с этой изощрённой словесностью бесноватые пляски “Пусси райт” кажутся детским лепетом, или, по крайней мере, мелким хулиганством, за которое наши плясуньи получили, как мне помнится, какие-то сроки лагерной жизни, в то время как Вознесенский получил за своё эффектное посрамление церковной жизни Государственную премию.

“Душа — совмещённый санузел”— вот чем восхищался поэт, известный всему западному миру, получавший в десятках академий Европы и Америки дипломы о почётном членстве. А в это же время мало кому известный, полунищий, бездомный Николай Рубцов трогательно и застенчиво разговаривал со своей душой, как с даром, полученным свыше:

Евгений Евтушенко в книге “Талант есть чудо неслучайное” подробно рассказал о своём участии в эпохальных поэтических сборищах. Есть в этой книге глава “Диктатура пляжа”, описывающая, как проходил в семидесятых годах прошлого века всемирный фестиваль поэзии на диком итальянском пляже недалеко от местечка, где был зверски убит Пазолини. Евтушенко, вспоминая последний фильм Пазолини “Соло, или 120 дней Содома”, красочно изображает международную толпу поэтов, накачанных алкоголем, марихуаной, кокаином и “вступающих в разнополые и однополые отношения”.Правда, нелегко понять, то ли он ужасается, то ли радуется тому, что советские поэты, сломав “железный занавес” (одна из глав так и называется — “Осколки железного занавеса”), наконец-то попали в объятья свободных от всех предрассудков интеллектуалов Западного мира:

“— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? — спросил я своего старого сан-францисского друга Лоуренса Ферлингетти.

— Нет! — мы оба ушли со сцены. На десять часов назначили военный совет”.

А что они могли сделать против этой стихии? Чудовище, которое все они сообща вскармливали, вырвалось на волю, и никакой “железный занавес” не мог остановить его.

Даже Аллен Гинзберг, естественно, бывший там, “предложил не сдаваться хаосу”. Но его заглушили “Энн Чолман и Питер Орловски, которые читали стихи не только голосом, но переходили на пение, из магнитофонов лился собачий лай и рёв паровозов”.

Читая эти страницы евтушенковских воспоминаний, я понял, что он был унижен и оскорблён не картинами этого “фестиваля”, а лишь тем, что вся эта содомитская пьяная толпа орала и не слушала никого — ни Гинзберга и Ферлингетти, ни — и это самое главное — его, поэта с мировым именем, и ему пришлось смириться с этой стихией и кое-как оправдать её: “Стихи были криком против милитаризма, криком против загрязнения окружающей среды, как технического, так и духовного”. Но мистическая сущность фестиваля заключалась в том, что вся эта “содомская каша” заваривалась рядом с местом, где, по словам самого Евтушенко, “убили Пазолини, убитого ещё до этого самим собой”.Да, Пазолини, в конце концов, пришёл “по лезвию” не на какое-то евангелическое “лежбище”, а в грязный вонючий гараж, где его ждали не Сафо и нимфетки с Лесбоса, и не прекрасные юноши — дети Гермеса и Афродиты, а уличные римские волчата, продавцы дешёвых сексуальных утех, ударившие его ножом, якобы потому, что он недоплатил им за указанные услуги, а потом переехавшие всеми четырьмя колёсами своего авто умирающее тело “шестидесятника”, создателя кинофильмов “Декамерон”, “Кентерберийские рассказы”, “Царь Эдип”, “Евангелие от Матфея” и великого грешника, всю свою жизнь метавшегося между атеизмом, католицизмом, коммунизмом и гомосексуализмом.

Но помимо давления на чувства Вознесенского тлетворного воздуха, каким дышали Паоло Пазолини, Аллен Гинзберг и иже с ними, немалую роль в жизни поэта играла домашняя “шестидесятническая” атмосфера, которая обволакивала его в Лужниках, в Политехническом, в Переделкино, в сталинской высотке на Котельнической набережной…

“Нас мало, нас, может быть, четверо… И всё-таки нас большинство”, — похвалялся не без оснований Андрей, имея в виду себя, Аксёнова, Ахмадулину и Окуджаву. Но он поскромничал. На самом деле их было — если вспомнить только литераторов, во время “холодной войны” и в 90-е годы уехавших в Америку, во Францию, в Англию, в Германию, в Израиль, — несколько сотен. О том, как они жили в Советском Союзе, как боролись со “сталинизмом”, с “тоталитаризмом”, с “цензурой”, с “кровавой гебнёй”, подробно и откровенно рассказала в нескольких телепередачах, посвящённых 85-летию А. Вознесенского, в мае 2018 года его вдова. Деловито, ничуть не смущаясь, Оза рассказала о вечеринках её молодости в элитных московских квартирах, где после хмельных застолий “золотая молодёжь” удалялась в спальни, располагалась парами, “ложились звёздочками”, уточняла Оза. Ну, разве после такого “свального греха” можно было удивить Андрея Вознесенского альбертхолльской оргией, где “раздевались, надирались, отдавались”, или мичиганскими знойными ночами после приёма наркотика ЛСД в компании с Алленом Гинзбергом и Питером Орловски? “Верующих среди нас не было, — вспоминала Оза. — Жутко быстро менялись жёны и любовницы, как в Серебряном веке”.

Особенно восторгалась она Аксёновым: “У Васи были притязания быть первым писателем. У него была столь крупная харизма, что он всегда чем-то руководил. Он был приверженцем рок-эн-ролла. <���…> Ему было тесно среди советских людей”, “Он хорошо одевался”, “Его языком разговаривало поколение”, “Он был русским западником и в то же время евреем, он был гражданином мира”, “Пройдёт сто лет, но в русской литературе останутся “Ожог” и “Апельсины из Марокко”… “Проза для гимназистов”, — Как говорил Валентин Распутин об Аксёнове с его “Апельсинами”. —

Во время телепередачи рядом с Озою сидел стихотворец, носящий изысканный псевдоним “Вишневский” и восторженно поддакивал Озе, когда речь заходила о Вознесенском: “Его великие стихи стали песнями, стали достоянием республики”. Рядом с ней сидела дочка Роберта Рождественского и, наверное, поэтому Оза вспомнила о самом что ни на есть советском (“по национальности — я советский”) поэте-”шестидесятнике”: “Роберт — это скала. Он был неотразимым мужиком, — и на всякий случай добавила: —И Аллу (свою жену. — Ст. К.) боготворил”.

Весьма важными были воспоминания Богуславской об Окуджаве, о его смерти в Париже: “Конечно, он был атеистом. А в Париже я оказалась как представительница Пен-клуба от России, и поставила всех представителей Пен-клуба на ноги, и объявила минуту молчания: умер Булат”. За все свои деяния и книги, ныне забытые, Богуславская стала заслуженным работником культуры, академиком российской Академии художеств, заведующей отделом литературы в Комитете по Ленинским и Государственным премиям, автором проекта премии “Триумф” и фонда “Триумф”, созданных на деньги Березовского, и т. д. Благодаря ей в США вышла книга Вознесенского с предисловием Артура Миллера и в то же время в Советском Союзе вышла книга Артура Миллера с предисловием Вознесенского.