Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

А какая для Либерзон трагедия — сортиры на улице и колонки… Да я всё своё детство и юность — до 18 лет — прожил в военные и послевоенные годы в Калуге на скрещении улиц Циолковского и Пушкинской, и сортир, сколоченный из горбыля, у нас аж на целых три многосемейных дома был один во дворе, и на колонку за водой, которая была одна на целый квартал, я ежедневно ходил с двумя вёдрами. И ничего, выжили, выучились, и школу с медалями окончили. Я — с золотой.

А что касается города Маркса, населённого до войны немцами Поволжья, то их действительно, когда немцы подходили к Волге, переселили на восточный берег реки из городов Энгельс и Карлмарксштадт в лагеря временного проживания. Среди интернированных переселенцев был будущий знаменитый в сфере космонавтики учёный Борис Раушенбах, который вспомнил в одном из интервью, что американцы, на землю которых не ступала ни одна нога иноземного захватчика, устроили на своей территории в годы Второй мировой концлагеря для искони живших в США японцев, а на вопрос журналистки: “Почему вы были противником распада СССР, вы столько претерпели от советской системы?” — ответил не только журналистке, но и всем “шестидесятникам” вроде Орловой-Либерзон:

— Я никогда не чувствовал себя обиженным, считая, что посадили меня правильно. Это был не 37-й год. Шла война с Германией. Я был немцем. Потом в лагерях оказались крымские татары, чеченцы. Те же татары во время оккупации Крыма всё-таки работали на фашистов. Среди немцев если и были предатели, то полпроцента. Но попробуй их выявить во время войны… что говорить, было очень плохо, но в условиях войны власть приняла совершенно правильное решение”.

Вот мужественные слова вложившего все свои горести, всю свою судьбу в исполинский поток истории XX столетия настоящего большого человека и верного сына России, немца по происхождению, похороненного по заслугам рядом со сталинскими маршалами, писателями и учёными великой эпохи — на Новодевичьем. А злобная “шестидесятница” Орлова-Либерзон покоится в Кёльне, в немецкой земле, на родине “великих теней” и своих кумиров Бебеля, Либкнехта, Энгельса… И кто там будет приходить на её могилу? Кому она там нужна? Словом, всё происходит согласно песенке “шестидесятника” Окуджавы: “Всё поровну, всё справедливо”…

Жёлчью, глупостью, злобой, глумлением переполнены воспоминания “знаменских” “шестидесятников” о загубленной советскими танками “оттепели”: “сталинские репрессии, подавление Венгерского восстания 1956 года, разгром Пражской весны в 1968 году”… “последнее событие мне особенно памятно, так как изменило мировоззрение, я стал другим человеком”…

Каким? Автор воспоминаний, Борис Егоров, доктор филологических наук из Санкт-Петербурга, впадая в социальную шизофрению, исповедуется:

“Дважды пытался распространять антисоветские листовки (особенно после войны потрясали высылки на Восток целых народов, якобы сотрудничавших с фашистами… редакция “Библиотеки поэта” помещалась на самом верхнем, седьмом этаже ленинградского Дома книги. Так что листовки логично было бросать из форточки прямо на Невский проспект. В период перестройки я в статье, опубликованной в Праге на русском языке, напомнил о кучке смельчаков на Красной площади, осуждавших вторжение наших войск в Чехословакию, о Сергее Юрском, бросившемся в чешский госпиталь сдать кровь, о Высоцком, Окуджаве, Евтушенко, тут же откликнувшихся своими стихами…На перестроечной волне 1990-х годов я вдруг встрепенулся. Написал утопическое послание к азербайджанской интеллигенции: проявите восточную мудрость и уговорите своё правительство, подарите Армении несчастный Карабах… Увы, азербайджанские коллеги ответили мне вежливыми объяснениями: какие армяне плохие люди, как они варварски завоевали Карабах…”

Казалось, что дальше некуда, но температура социальной шизофрении по мере того, как я перелистывал страницы “Знамени”, всё повышалась. Анатолий Найман с восхищением вспоминал о знакомстве в 1968 году с молодой семьёй чехов, рассказавших ему, как они жили в пражском общежитии:

“Он рассказывает, как, учась в университете и живя в студенческом общежитии, дожидался, чтобы вся комната заснула, зажигал настольную лампу, раскладывал на столе газету “Руде право”, прочитывал номер от начала до конца, раскрывал складной нож и, по возможности тихо, искалывал мелко-мелко, рубил, как капусту, газетный лист. Она говорит, что с приходом Дубчека пришло и сексуальное раскрепощение, и в подтверждение достаёт фотографию, где они с мужем сняты голые на фоне леса”.

Одним словом, оба они похожи на Либерзон-Орлову, которая, по собственному признанию, “если бы были тайные судилища”, “сама бы и убила бы” своих идейных врагов.

Но наши отечественные “шестидесятники” по накалу психопатических припадков и по соревнованию в глупости не уступали чешской паре. Владимир Радзишевский вспоминает о том, как Евтушенко отозвался на события августа 1968-го:

“Из Коктебеля Евтушенко отправляет телеграмму протеста на имя Брежнева и Косыгина. От отчаяния и беспомощности примеривается к самоубийству (! — Ст. К.). И стихи пишет, как предсмертную записку. Поэтому и заканчивает их эпитафией:

Стихи оказались такой силы, что спасли автора от него самого. Самым прямым результатом их воздействия стал отказ от самоубийства”.

Но Радзишевскому мало диагноза, который он ставит Евтушенко (склонность к суициду), он восхищается способностями Евгения Александровича, а заодно и Андрея Андреевича (Вознесенского) переписывать в наступившую эпоху перестройки хрестоматийные стихи о самом Ленине и утаивать их от нового поколения читателей:

“Генеральной расчисткой поэмы автор занялся в перестройку. И эта расчистка не в последнюю очередь коснулась неприкасаемого ранее Ленина. Так, в главе “Идут ходоки к Ленину”, где Ленин, понимая все их беды, шёл навстречу ходокам, возникает совсем другой расклад:

По-другому поступил Андрей Вознесенский, ограничившись косметической правкой. Когда появилась возможность переиздания, просто перестал печатать избыточно льстивые стихи: