Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

Земля или небо? Небо или земля? Какая стихия даёт нам право называться русским, немцем, евреем? А что, если Лермонтов ближе к сути, нежели Слуцкий, когда он пишет о “тучках небесных”, о “вечных странниках”: “вечно холодные, вечно свободные, // нет у вас родины, нет вам изгнания?” А что, если правота Анны Ахматовой — глубже и сильнее чувств Слуцкого, когда она вспоминает в стихотворении “Родная земля” именно о земле, но не о небе:

Конкурентная борьба неба и земли за человеческую душу родилась в доисторические эпохи, когда древние семитские племена осознали, что в окружении множества безбожных или многобожных народов не будет у евреев возможности навечно оставаться на какой-то одной земле, что придётся им сегодня рыдать на реках вавилонских, а в следующие века обживать Пиренейский полуостров или внедряться в земли, населённые германскими, польскими и прочими варварами… А небо — оно везде одно и принадлежит безо всяких границ всему человечеству. Это почувствовал и понял знаменитый еврейский художник из Витебска Марк Шагал, создавший живописную серию “людей воздуха”, о чём Андрей Вознесенский написал стихотворение “Васильки Шагала”, принесшее ему славу в еврейских кругах не меньшую, нежели та, которую получил Евтушенко за свой “Бабий Яр”:

Марк Захарович послушал своего молодого друга и разрисовал израильский кнессет ярко-синим цветом, каким сверкает шестиконечная звезда Давида. Из песни слова не выкинешь: Слуцкий, переживший во время Холокоста гибель многих своих родных, несмотря на “жажду обрусения”, не мог стереть эти страшные страницы из своей памяти:

“Черта за чертою. Пропала оседлость: шальное богатство, весёлая бедность. Пропало. Откочевало туда, где призрачно счастье, фантомна беда. Он вылетел в трубы освенцимских топок. Мир скатерти белой в субботу и стопок”, “Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем”, “Я не нашёл ни тёти и ни дяди, не повидал двоюродных сестёр, но помню, твёрдо помню до сих пор, как их соседи, в землю глядя, мне тихо говорили “сожжены”… У него есть стихи о том, “как убивали мою бабку”, у него есть стихи о “берёзке в Освенциме”: “Берёзка у освенцимской стены! Ты столько раз в мои врастала сны. Случись, когда придётся надо мною…”, у него есть стихи о том, что с псевдонимами можно смириться, но от “отчества” отказываться нельзя… У него есть стихи о том, что “еврейским хилым детям, учёным и очкастым, отличным шахматистам, посредственным гимнастам”надо заниматься “боксом”, “по травкам бегать босым”, “почаще лезьте в драки”…Почему? Да потому, что “ведь он ещё не кончился, двадцатый страшный век”.

Но одновременно он с горечью понимает, что это невозможно. Что из молодых поэтов, когда-то входивших вместе с ним в русскую литературу, что вышло? А вот что:

Умный, расчётливый и осторожный Межиров бежал от такой жёстоковыйности Слуцкого, как чёрт от ладана, и, размышляя о русско-еврейском противостоянии, всячески успокаивал себя: “Две крови, слившись воедино, // текут сквозь время напролом”.Недаром он же, прочитав евтушенковское стихотворение “Бабий Яр”, со страхом забормотал: “Спрячьте, Женя, это стихотворение и никогда никому его не показывайте!”Одним словом, Александр Петрович понимал, что нельзя “будить лихо, пока оно тихо”. Слуцкий же шёл “напролом”, желая переродиться в русского во что бы то ни стало. Он слишком хорошо чувствовал и понимал, что наступила эпоха Освенцима, которая жёстко спрашивает каждого его единокровного соплеменника: “Ты еврейский или русский?” Но одновременно с этими страстями-мордастями Слуцкий, как за последнюю соломинку, держался за отчество:

… И отчество, однако,

Я, как отечество, не выдам, не отдам.

Стихи так и называются “Отечество и отчество”, не зря же мы звали его “Абрамыч”. Но самый большой счёт своему народу был предъявлен Борисом Абрамовичем в стихотворении “Ваша нация”:

Обратим внимание на то, что поэт дал стихотворению заголовок “Ваша нация”. Не “наша”. И даже не “моя”, как будто он уже перевоплотился в русско-славянскую стихию, избавившись от власти над собой “этой проклятой расы”. Я представляю, как возмутился бы Слуцкий, если бы подобное стихотворение о евреях написал поэт из кожиновского окружения или употребил бы словосочетание “проклятая раса”. Позволить такой “антисемитский” выпад Слуцкий мог только себе. Перечитываю это стихотворение и думаю, что Слуцкий, сам того не подозревая, поднялся в нём до высот, которые встречаются в ветхозаветных обличениях своего грешного народа у древнееврейских пророков Ионы, Исайи, Иеремии. И, как будто понимая, что этот духовный взлёт опирается не на русскую землю и направлен не в русское небо, он ставит на своём пути к “обрусению” последнюю трагическую точку:

“Родное безродье” — страшнее не скажешь…

В послесловии к книге “Свет двуединый” Вадим Кожинов пишет: “Можно с большим основанием утверждать, что русско-православный менталитет почти полностью вытеснил еврейскую стихию в творчестве Пастернака (он, как известно, был сторонник безоговорочной “ассимиляции” евреев), однако это скорее исключение, чем правило”. Литературная судьба Слуцкого была более трагична, нежели судьба Пастернака. Слуцкий сам по своей воле порвал с еврейской стихией и не породнился в той степени, о какой мечтал, со стихией русской. Ему оставалось написать стихотворение-завещание: