Павел Щеголев - Охранники, агенты, палачи

Простите за отступление, но вы поймете, что я исключительно занята мыслью о дорогом сыне».

Со дня на день ждала Жученко расплаты и каждый день писала фон Коттену, чтобы он знал, что она еще жива. 13 августа она сообщала ему: «Центральный комитет теперь уже знает, что я не приняла их условий. Не думаю, чтобы они оставили меня так; надо полагать, придумают способ убрать. Задача для них не такая легкая: будут, конечно, думать, как бы «исполнителю» сухим из воды выйти. Я совершенно открыто хожу по улицам и не собираюсь уезжать. Газеты еще молчат… Дорогой мой друг! Как хорошо бы с вами сейчас поговорить. Жду вашего привета. Чувствую себя хорошо, свободно, — стоило жить!»

В тот же день Жученко писала и другому своему другу, Е. К. Климовичу. «Теперь жду, что дальше будет. Конечно, убьют. Бежать, начать скитальческую жизнь, — нет сил, потеряю равновесие, буду вам всем обузой… Хотя бы эта банда, как выразился мой дорогой мальчик, убила и не обезобразила бы меня. Это мое единственное желание. С каким наслаждением я поговорила с Бурцевым, бросила через него социал-революционерской банде все мое презрение и отвращение. Надеюсь, он не извратит моих слов».

14 августа Жученко писала фон Коттену: «Дорогой мой друг! Боюсь только одного: серной кислоты. Начинаю думать, они не убьют меня. Довольно трудно ведь. Они уверены, что я окружена толпой полицейских. И «жалко жертвовать одним из славных на провокатора», — думается мне, говорят они. Вероятно, дойдут до серной кислоты. Конечно, и это поправимо… Но обидно будет. Потом, боюсь, что Бурцев извратит мои слова, — это будет особенно скверно. И особенно опасаюсь, что они похитят сына. Несколько раз представляла себе, как будет, что я буду ощущать, когда меня откроют, — и, к своему счастью, вижу, что это гораздо легче. Просто-таки великолепно себя чувствую. При мысли, что они застрелят меня, конечно. С Бурцевым держала себя гораздо лучше, чем могла ожидать от себя в Москве при мысли о сем моменте».

Прошло еще несколько дней. Центральный комитет официально объявил о провокаторстве Жученко. Бурцев сдержал слово и не скрыл о ней правды. Жученко стала предметом острой газетной сенсации. Она не была убита, не была обезображена, сын был при ней, и она жила по-прежнему на своей квартире. Департамент оплатил ее услуги «княжеской» пенсией, а 7 ноября она писала В. Л. Бурцеву: «Осень моей жизни наступила для меня после горячего лета и весны».

Прошло еще несколько месяцев. Была неприятность с берлинской полицией; она хотела бы выдворить из Берлина русскую шпионку, о которой шумела пресса, но, по представительству русского Департамента полиции, согласилась оставить Жученко в покое. В письме ее к фон Коттену от 18 февраля 1910 года находится любопытное сообщение об отношениях к ней берлинской полиции. «У меня тут опять буря в стакане воды. Социал-демократ Либкнехт сделал запрос в прусском ландтаге министру внутренних дел, известно ли ему, что Жученко снова в Шарлоттенбурге и «без всякого сомнения, продолжает свою преступную деятельность». Недостатка в крепких выражениях по моему адресу, конечно, не было. Я ожидала, что президент (Берлинской полиции) после этого запроса снова посоветует мне уехать. Но они отнеслись к этому выпаду очень спокойно. Показали мне только анонимное письмо президенту с советом выселить русскую шпит-цель [72] Шпитцель, нем. — шпик. , иначе произойдет что-либо скверное. Я думаю, что это в последний раз упоминается имя Жученко. Пора бы, право, и перестать, тем более, что я буквально ни с кем не вижусь и не говорю. Своего рода одиночное заключение, только с правом передвижения. Надеюсь, что через полгода окончательно свыкнусь и угомонюсь».

И действительно, через некоторое время Жученко угомонилась. Для нее все было в прошлом, и в этом прошлом, ей дорогом, она жила в воспоминаниях и переписке со своими друзьями-руководителями. Разоблачение ни на йоту не изменило ее теоретического уклада, и секретное сотрудничество казалось ей по-прежнему делом и нужным, и почтенным. Не могу не привести характернейших выдержек из ее письма от 24 сентября 1910 г. к Е. К. Климовичу. «Изгоев в «Речи», который является легальным граммофоном того несуществующего ныне, что было партией социалистов-революционеров, очень утешительно говорит, что Меньшиков [73] Леонид Петрович Меньшиков (1869–1932), народоволец, после ареста в 1887 году дал согласие на сотрудничество с Московским охранным отделением, в 1889 году перешел на легальную работу в политическую полицию, пользовался исключительным доверием С. В. Зубатова, в 1902–1906 годах служил в Особом отделе Департамента полиции. После увольнения в 1906 году выехал в Финляндию, затем во Францию. Меньшиков вывез два чемодана сделанных им копий секретных документов, благодаря которым бывший чиновник Департамента полиции написал интереснейшую книгу «Охрана и революция: к истории тайных политических организаций в России» (ч. 1–3. М., 1925–1932). Содействовал В. Л. Бурцеву в разоблачении полицейских провокаторов. возбуждает гадливое чувство. Ну, нравственным возмущениям — цена грош в данном случае, но это показывает, что вот предположение, будто Меньшиков мог бы работать в революционных организациях, — едва ли осуществимо. Кто возьмет его к себе? Меня больше занимает заметка здешней прессы, русское правительство якобы встревожено намерением сего субъекта что-то там опубликовать. Главный вред от него налицо: мы проваленные! Остается, следовательно, пресловутое дискредитирование и прочая пальба из пушек по воробьям. Но это ведь лишь минутное волнение и одно времяпрепровождение. Ничего не изменится; главное всегда останется — сотрудники есть и будут, а следовательно, и банда не сможет поднять высоко головы. Интересно знать, когда это вошло в обращение слово — провокация? Кажется, с 1905 года. И вот с тех пор нас обвиняют всегда в провокации. И пусть! От этого обвинения Департамент полиции еще не рушился. А что другое может разоблачить Меньшиков? Остается только радоваться, что предатель известен. Все многочисленные провалы, все их причины, — хочу сказать, — азефский и мой особенно, — показывают, что ваша всех система преследования шаек социалистов-революционеров и проч. К° — жизненна и плодотворна. А это громадное утешение! Говорю это с убеждением, зная теперь, откуда шли все разоблачения, предательства. Само собой, мы никогда не провалились бы при вашем, Михаил Францевич (фон Коттен) и других ведений агентуры. И мне даже опасно, что вы могли хоть только остановиться на вопросе, не были ли вы причиной моего провала! От предательства не упасется никто… О, если бы не Меньшиков! Тяжело, мог друг, не быть у любимого дела! Безо всякой надежды вернуться к нему!…»