Валентина Краскова - Преступления за кремлевской стеной

Через пятнадцать лет от института авиационной (космической) медицины отделился особенный НИИ, призванный служить космосу, новому учреждению досталось примерно 85 процентов «космических» тем.

В1970 году полетел «Союз-9» с Севастьяновым и Николаевым. До них летали считанные сутки, самое большое пять. Американцы достигли предела в 14 суток. Наших ребят после окончания 18-суточного полета вынесли из спускаемого аппаратана руках… Так из-за предельных перегрузок взлетаи посадки возник целый комплекс проблем, связанных с длительным пребыванием человека в космосе.

Западные державы, ведущие исследования в области космической медицины, не имели в распоряжении научных и военных центров профессиональных испытуемых.

У нас такие группы были всегда. Самая многочисленная — в 70-е годы. Это были самые бесправные покорители космоса.

…Разные судьбы Сергея Нефедова, Евгения Кирюшина, Виктора Волкова, Юрия Савочкина, Михаила Ходжакова… и Михаила Гришкова, и Саши Огурцова — не очередной ли это повод воскликнуть: что они сделали с нами! Не только это.

Они продержались дольше всех на высшей ноте ликующего государственного гимна мертвого государства.

«Перед экспериментом мы подписывали карту испытателя, подписывали порой в конце эксперимента всем скопом. Когда случилась клиническая смерть на тренажере, ввели странную форму заявлений: «Я, такой-то, прошу на добровольной основе…» «Это было всем смешно…»

«Я пришел из армии в двадцать пять лет, сразу женился и получил квартиру: одни пустые стены. После окончания техникума связи получал 115 рублей. Родилась дочь. Тут мне позвонили и говорят: «Федорович, ведь ты же спортсмен!»

Так я попал в институт. Комиссию прошел — как ласточка, и сразу же попал на сорокадевятисуточную гипокинезию.

Денежный фактор отрицать не буду: пообещали по триста за эксперимент, включая месяц входа и месяц на реабилитацию. Потом были разные эксперименты за пять лет работы, но первый был до того тяжелый! Голова разрывалась. Думал: убегу. Но на четвертый день лежания стало полегче, только вместо мочи пошел кальций.

Впрочем, отношение наше к собственному здоровью было легким, беспечным. Ну, скажем, я знал, что у меня прыгает давление… Те, кто за себя боялся, те уходили. Конечно, мы чувствовали риск. Зато мы знали всех гражданских космонавтов. Савицкая и другие девочки. Серебров. Савиных. Когда начинался шестимесячный эксперимент, нам сказали, что мы идем непосредственно перед космонавтами. И тогда ведь Гречко полетел на четыре месяца.

Мы всегда старались довести эксперимент до конца.

Когда нам вводили изотопы — йод-132, то говорили, что это «не страшно». Много лет спустя, по чернобыльским информациям, я узнал, что йод-132 выводится в течение семи лет.

Я тогда считал, что есть врачи порядочные, человечные, а есть бесчеловечные, которым лишь бы получить результаты. А на нас им наплевать.

В одном эксперименте у меня случился аппендицит, и он разлился, а перед этим я отработал на велоэргометре часа полтора и закончил с частотой пульса 216. Я помню, что экспериментаторы переглянулись, мне уже было плохо, у меня быстро взяли кровь, прибежала чудесная врач, и меня положили на стол оперировать. В реанимации я пролежал два дня.

Наша группа испытателей, как я понимал, числилась в институте нелегально. Эксперименты проводились то в одном месте, то в другом, они выпрашивали помещение у клиник.

Иногда с нами работали психологи, но мне они не нравились и толку от них не было: они все расспрашивали о секс-влечениях.

Первый раз, вернувшись с эксперимента, я жене ничего не сказал, а потом приходил, улыбаясь, и стал ее готовить к такой мысли, что все это очень весело.

Зондирование сердца было моим последним экспериментом. Пока я лежал и ждал своей очереди, люди спокойно приходили и уходили, но я, как только прошел зондирование, почувствовал холод в икроножных мышцах. Я пожаловался. Была срочная операция на Волоколамке, оказалось, что у меня образовался тромб. Десять суток я провалялся и понял, что случай мой тяжелый: нога бездействовала. Тромб был в три сантиметра. Больница, где меня оперировали, не была специализированной. Однажды я открыл глаза под капельницей и увидел пузырек воздуха в 15 сантиметрах от иглы…

У Саши Маркелова после биопсии мышечной ткани тоже были неприятности, образовалась гематома, он лежал три недели…

Все же с тромбом у меня получилось удачно, зашили мне артерию. Но дальше, как я понял, никто за меня ответственность нести не хотел. А ввиду секретности и больничный мне они выдать не могли, так что я, отлежавшись, пошел по месту жительства, где на меня взглянули, как на бешеного.

У меня от всех этих лет осталась похвальная грамота».

Из рассказа бывшего механика Института медико-биологических проблем Юрия Савочкина:

«На центрифугу я ходил с Женей Кирюшиным и с Сережей Нефедовым. С Женей в паре часто работал Миша Ходжаков, он был внештатником, студентом, но был лучше иного профессионала…

Центрифугу вы, конечно, видели в кинохронике, одно время ее часто показывали. Тебя размазывает, как блин. До восьми «ж» еще можно дышать полной грудью, после — только животом: человек не в силах был бы разомкнуть сложившуюся на выдохе грудную клетку.

Мы старались не прерывать эксперимент, это было вопросом порядочности. В тот день, когда я перекатался, я, конечно, мог отказаться от вращения, поскольку и врач меня спросила: «Вы что такой?» — «Не выспался», — ответил я. Я довел вращение до конца.

С 1970 по 1972 год я ходил на перегрузки, на высотные эксперименты в барокамере.

Когда ходили на декомпрессионку, то нам делали отмывку гелием: гелий, замещая в организме азот, предупреждает расстройства типа кессонной болезни. От взрывной декомпрессии погибли наши трое космонавтов. Все это было интересно. Никто не знал, каким будет итог. В 1972-м у меня родилась дочь (жили тремя семьями в двухкомнатной квартире) — и сразу же я перекатался… Я задержался на «десятке» сверх положенного времени, но довел вращение до конца. Слабость была сильная, я вспотел как мышь. Мне не дали встать, повезли в клинотдел, ничего не сказав, я пролежал три дня и был отправлен в клинику Института физкультуры, где при мне уже открыто говорили о блокаде… Это означало, что я посадил сердце. В клинике я проходил как спецконтингент, как бы из отряда подготовки космонавтов.

Потом меня отправили в Ермолове в дом отдыха, жена после родов лежала в больнице, а ребенок начинал жизнь как беспризорный, то у одной бабушки, то у другой, они все работали. А 16 апреля мне сказали: переходи в техники на свои сто рублей.

Я ушел. Никто не позвонил мне, не поинтересовался. В самом начале работы в институте я стал учиться на заочном в МИРЭА. Перед сессией у меня образовались хвосты по французскому, а надо было идти в эксперимент, меня торопили, и я попросил заступиться за меня в МИРЭА, объяснить. Когда я вышел из эксперимента, меня уже отчислили.