Валентина Краскова - Преступления за кремлевской стеной

Двинулись по крыше машзала. В районе первого блока было еще ничего. Легкая прогулка. Я там оставил ребят: Андрея Шанина — он парень молодой, мне не хотелось его таскать туда, — и полковника Кузьму Винюкова, начальника нашего штаба. Он вообще не обязан ходить туда, но он просился. «Хоть немного, — говорит, — пройду с тобой». Но за границей второго блока уровни начали резко расти — уже попадались куски графита.

В общем, оставил там ребят, а сам пошел наверх. На вертикальной стенке была пожарная лестница, метров двенадцать. Я по ней до половины долез и понял, что дело серьезное… После взрыва крепления выскочили из бетонной стенки, и она моталась… Со мной был прибор, а лезть по качающейся лестнице с прибором страшновато было. Высота ведь огромная.

Я был в белом комбинезоне, белой шапочке. Там по-другому нельзя. Все эти дурацкие истории про свинцовые штаны — ерунда. Фантома можно послать на небольшое расстояние, метров на 15–20. Больше человек в таком одеянии не пройдет. Одни только свинцовые трусы весят 20 килограммов. А мне нужна была подвижность. В общем, залез я наверх. И первое чувство, чисто интуитивное, — здесь стоять нельзя. Здесь опасно. Я прыгнул, проскочил метра три вперед, смотрю — уровень пониже. Единственный прибор, которому я доверял, — это ДП-5. Жизнь свою ему доверял. Потом, после первого путешествия на крышу, я иногда брал с собой два прибора, потому что однажды один соврал.

Как оказалось потом, я правильно вперед прыгнул, потому что под этой площадкой, куда я вылез, лежал кусок твэла — тепловыделяющего элемента. Только не такой, как описывают некоторые ваши коллеги по перу… Один из них написал, что перед его героем лежал 20-килограммовый твэл! А твэл — это трубочка толщиною с карандаш, длиною три с половиной метра. Трубка сама из циркония, это серый такой металл. А на крышах — серый гравий. Поэтому обломки твэла лежали как мины: ТЫ ИХ НЕ ВИДЕЛ. Невозможно было их отличить. Только по движению стрелки — ага, вот она пошла! — соображал. И отпрыгивал. Потому что если бы встал на этот самый твэл, то мог бы и без ноги остаться…

Ну я попрыгал по этой площадке, понял, что там не такие уж и жуткие, зверские уровни, и спустился вниз по лестнице. Самое главное установил. Это было очень важно, потому что открывало путь людям. Они МОГЛИ работать на крыше. Пусть малое время — минуту, полминуты — но могли. Как раз тогда Самойленко занялся очисткой крыш, и мы с ним мгновенно сконтактировались.

— Главную опасность, значит, таил твэл?

— Все тогда боялись и кусков графита. Когда я первый раз вышел на эту крышу, тоже почувствовал, что сзади что-то нехорошее. Повернулся, смотрю — в полутора метрах от меня кусок графита. Похож на лошадиную голову. Громадный. Серый. Поскольку расстояние всего полтора метра, мне ничего не оставалось, как замерять его. Оказалось — 30 рентген. То есть не так уж и страшно. До этого считали, что на графите — тысячи рентген. А когда знаешь, что только десятки рентген, — ты уже чувствуешь себя по-другому. Потом уже что я делал? Вот идешь где-то по маршруту — валяются куски графита. А ты знаешь, что возвращаться придется этим же путем. Чтобы лишний раз не «светиться», ногой его пнешь — он и отлетел. Но как-то раз я на этом погорел: на «этажерке» мне попался один, я его ка-ак двину, — а он, оказывается, к битуму прилип. Получилось как в кинокомедии.

А вообще-то трудно было. Бета-ожоги. Горло все время было заложено — хриплый голос. Но я расценивал это как элемент неизбежного риска. Ты все знаешь, все понимаешь. Когда стоишь на облучении, знаешь, что у тебя в организме происходит, знаешь, что облучение в эти мгновения ломает твой генетический аппарат, что все это грозит последствиями на раковом уровне. Идет, я бы сказал, игра с природой. Ты чувствуешь себя, как на войне. Что помогало сохранять хладнокровие? Только знания. Ты знаешь: ты сделал эту работу, ты сюда зашел, залез, «получил» то-то и то-то, а мог бы, если бы был глупее, «получить» в тысячу раз больше. Само это ощущение очень сильное — что ты выигрываешь эту войну, что ты умеешь это делать, что можешь перехитрить природу. Вот это-то ощущение все время двигало тобою. Постоянное ощущение борьбы. И было понимание того, что ты хоть в чем-то продвинул дело на самой болевой точке планеты. Выиграл бой. Продвинулся хоть на миллиметр вперед.

После чернобыльской аварии прошло четыре года, и умер Владимир Щербицкий.

Скоропостижную смерть Владимира Щербицкого 16 февраля 1990 года (буквально за день до 72-летия) окружили слухи. Предполагали самоубийство. (Попал в больницу с подозрением на воспаление легких и к вечеру скончался). Разбирая бумаги, родные наткнулись на записку-завещание:

«На всякий случай. Дорогая Радуся! Это все наши многолетние сбережения (55–60 тыс. р. в сейфе), которыми ты должна разумно распорядиться. (Мама, ты, Вовочка, дети).

Ордена, медали, грамоты, ремень, полевую сумку и фуражку — прощу сохранить как семейные реликвии. Пистолеты, кроме именных, которые надо сделать небоеспособными, — тоже. Остальное надо сдать. Ружья подарить друзьям. Карабин — сдать музею. В остальном разберись, пожалуйста, сама. Друзья помогут.

Целую тебя, моя дорогая, крепко-крепко…».

Шел февраль 1990-го. Отстраненный от всякой партийной власти пенсионер-инфарктник, по-прежнему много курящий, по-прежнему красивый, как из фильма о первых пятилетках, он имел теперь два основных занятия. Смотреть по телевизору сессию Верховного Совета и гонять на голубятне своих обожаемых голубей. На сессии творилось страшное. Его, Владимира Щербицкого, называли отцом украинского застоя и главарем днепропетровской мафии, требовали отыскать тайные счета семьи Щербицких' в зарубежных банках, а самого отдать под суд за Чернобыль.

Чего он мог бояться? За что ждать расплаты?

Щербицкий, больше семнадцати лет руководивший компартией Украины, а фактически — всей республикой, был идеальным, точнее слова не найти, «человеком Москвы». Он не питал слабости, как его предшественник Петр Шелест, к украинским песням в застолье и «вышиванкам» — предпочитал великолепно сшитые в спецателье «Коммунар» костюмы и дорогие галстуки. Иногда под праздник мог «символически» послать к кремлевскому столу сало и горилку с перцем. (Известен случай, когда передачка ненароком попала к Егору Лигачёву, борцу с алкоголем, и тот возмущенно приказал вернуть дары в украинское постпредство в Москве). Земляк и выдвиженец Брежнева, фронтовик, дважды Герой Соцтру-да, он тем не менее со временем не превратился в карикатурную фигуру, мишень для анекдотов. И до последних дней мимо его кабинета — «золотой клетки» в здании ЦК КПУ на Банковской (сейчас там президентская резиденция) — нижестоящие пробирались буквально на цыпочках.