Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

Но за улыбчивым добродушием, сделавшим его популярным среди солдат, прячется крайне требовательный и твердый начальник. В русской армии, где прощается множество отступлений, он порой удивляет своей жесткостью по отношению к вялости или дисциплинарным нарушениям. Я вспоминаю пример его сурового суда в Ровно в 1915 г. Восемь казаков вошли в дом к трем женщинам, изнасиловали их и ограбили. В другом месте их бы подвергли телесному наказанию или отправили на опасное задание. Брусилов приказал их расстрелять. Он наказывал офицеров за мелкие проступки, прилюдно холодно отчитывая их. Моральные экзекуции оказывали невероятное воздействие. Я видел начальника вокзала, уличенного в халатности, Брусилов отчитал его в присутствии штаба армии, тот разрыдался и достал пистолет, чтобы покончить с собой. Пистолет отняли, но он знал, что он обесчещен.

Генералов, виновных в провале, он не прощал никогда. Он приезжал и приезжал в Ставку, требуя от великого князя немилости для них, если они были при дворе. Достаточно вспомнить генерала [С. А.] Воронина, командующего 40-м армейским корпусом, которого Брусилов винил в неудаче под Луцком в октябре 1915 г.

Позицию Брусилова в начале революции резко критиковали. Справедливо. Он предпринял немало мер, чтобы революция не разразилась.

В мае 1916 г. он говорил мне, что давил на [Б. В.] Штюрмера [148], уговаривая его решить польский вопрос раньше немцев [149]. Ответ был: время еще не настало. В октябре того же года Брусилов просил великого князя Николая Михайловича, а в ноябре великого князя Михаила Александровича, брата царя, передать царю его мнение о необходимости срочно назначить ответственное правительство. Николай II передал ему, что он уважает его мнение в военных делах и советует ими и заниматься.

Когда революция за два смутных дня повернула в сторону династических изменений, Родзянко отправил к Брусилову молодого Палибина с сообщением: царя обвиняют в нелюбви к своей родине и презрении к народу, которого он лишил свободы и прав на блага цивилизации. Еще его винят в том, что он уронил достоинство короны скандальными историями в семье.

В ночь с 27 на 28 февраля Брусилов попытался поговорить с царем, но тот не пожелал его слушать. После отречения, 4 марта Брусилов позволил поднять красное знамя. Донесения, которые приходили из Петрограда, подтверждали, что революция захватывает все стороны общественной жизни: социальную, интеллектуальную, религиозную. Самые ярые взялись за рабочий класс и армию. Брусилов считал, что должен помешать их деструктивной работе, опередив их.

10 марта он надел красную кокарду и стал принимать депутатов, которые хлынули со всех сторон. Солдаты, рабочие, еврейские колонисты, крестьяне приходили услышать из его уст, что чаяния четвертого сословия вызывают сочувствие у руководства. Он присутствовал (и его встречали аплодисментами) на собраниях солдатских комитетов и старался как-то урегулировать вынужденными указами нежелание подчиняться дисциплине.

Я не думаю, что у него был выбор. Революционная пропаганда сумела скомпрометировать военную дисциплину, выдав ее за социальное угнетение, объединив «буржуев в форме с буржуями в штатском». Люди, притесняемые царским режимом, – студенты-революционеры, анархисты-фанатики, евреи сеяли в солдатах недоверие к действиям их начальства, поощряя в русском солдате присущую ему склонность к неподчинению и лени.

Когда Брусилов уезжал из Каменца-Подольского в Могилев, чтобы занять там пост главнокомандующего, все солдатские комитеты с военным оркестром во главе прибыли на вокзал. После положенных речей он пожал на прощанье руку матросам и солдатам, членам комитетов рот, батальонов, полка, а уж потом простился со своими сотрудниками из штаба фронта. К несчастью, это прощание точно отражало перемену ролей в армии. Брусилов счел нужным выделить и публично польстить тем, кого он считал теперь хозяевами положения, и эта сцена выглядит роковой и постыдной.

Военный министр Керенский вызывал тогда у всех восторг. Сам Брусилов во время приезда Керенского в Каменец-Подольский после его выступлений зашел так далеко, что при множестве офицеров из разных штабов фронтов заявил, что «влюблен в Керенского».

Но то, что Брусилов делал как аристократ с видом независимым и непринужденным, позволяя солдатам по-прежнему целовать себе руки, другие офицеры, одураченные ветром перемен, делали всерьез [150]. Можно сказать все – от старых генералов до безусых поручиков – соревновались в демократическом рвении. После того как Керенский своими оглушительными речами заразил их необходимостью «оказывать личное влияние», они сидели долгими ночами на солдатских собраниях, выслушивая несусветные и претенциозные глупости и восхищаясь громкими фразами и формулировками без содержания. Чины теперь оказались не в чести, и каждый должен был стараться, как мог, чтобы ему хоть как-то повиновались.

Я это испытал на собственном опыте. В Каменце-Подольском солдаты взялись проверять пропуска офицеров на улицах. Я отказался показать свой, не признав прав «Комитета армейской группы», и был посажен под домашний арест. Целый день меня охраняли с десяток солдат со штыками на ружьях. К вечеру эти сумасшедшие, которых я не переставал отчитывать на плохом русском языке, удалились, так и не получив моих документов. Мое поведение, совершенно естественное, было осуждено всеми офицерами штаба фронта, и меня дважды публично осудили за «антидемократизм».

В общем, как бы там ни было, но в конце июня после трех месяцев революции фронт Брусилова был единственным, где наступательные действия имели хоть какой-то шанс на успех.

Из-за нерешительности генерала [Н. В.] Рузского (и близости большевистского центра – Петрограда) командование Северо-Западного фронта потеряло всякий авторитет.

На Восточном фронте генерал Гурко, фамилия ненавистная русским революционерам любых толков [151], продолжал семейные традиции, пренебрегая солдатскими комитетами. Его достойная и честная позиция человека долга поссорила его со всеми комиссарами. Избавленные от контроля начальства люди скатились в крайний большевизм. Они открыто говорили о дружеских чувствах к врагу, фронт переставал быть фронтом, для шпионов наступило раздолье.

Брусилов регулярно посещал собрания солдатских комитетов. Вольнолюбцы вставали при его появлении. Старые солдаты, забыв о новых порядках, вздрагивали, видя рядом с собой прославленного командующего, живую легенду, и, как в старые времена, начинали кричать: «Здравия желаю, ваше превосходительство!» Брусилов, небольшого роста, элегантный, в отлично сшитом сером френче, одергивал их с добродушной и чуть насмешливой улыбкой.