Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

[А. Д.] Протопопов [143]приехал в Думу на собственном автомобиле, вел его сам. Его не тронули. Он был похож на сумасшедшего.

Эта революция была первой, где автомобиль сыграл спасительную роль…

Я побывал на двух митингах.

До чего хорошо говорят случайные ораторы-импровизаторы! Как трогательны были бы речи этих студентов-социалистов и их руководителей, если бы не были так опасны! Текут рекой замечательные слова. А какие жесты! Они находят ораторские приемы необыкновенной силы, отчеканивая со страстью каждую фразу, срывая самые горячие аплодисменты и громкие крики одобрения. Толпа восхищается их талантом. Но горе оратору, который нравится толпе. Если он слишком рано кончает свою речь, ему кричат: «Продолжай!». Он отвечает: «Я все сказал!» Зал орет: «Нет! Нет! Говори еще!» И бедняга вынужден вновь говорить, став рабом многоглавого тирана, чью благосклонность он хотел снискать, а теперь попал ему в лапы.

Второму оратору захлопали сразу, как только он появился. Он поляк, национальный герой. Но голос у него слабый и движения слишком вялые для энергичных участников митинга. Несмотря на симпатию публики, громкий голос прерывает его: «Довольно!» К нему присоединяются другие голоса: «Хватит! Иди отсюда! Хватит!» Напрасно герой пытается задобрить публику изящными манерами и взмахами рук, похожими на взмахи ангельских крыльев, председатель собрания тянет его назад за полу.

Все речи ораторов – старые, как мир, недостойные нелепости, но для толпы они – удивительная новость. Рабочие с жадностью слушают радикальные программы, которые разворачивают перед ними, и нет ни одного полицейского или цензора, который бы одернул разбушевавшееся воображение. «Мы разделим всю землю России между крестьянами», – заявляет один оратор, и ему аплодируют. «Управлять будут представители, никакой централизации!» – объявляет другой. Студент кричит: «Сначала нужно покончить с войной! Пусть русские, австрийские, немецкие, французские пролетарии протянут друг другу руки!» Но его не поняли. Поднялся ропот, он превращается в гром. Оратора оскорбляют, не дают говорить, требуют сойти с трибуны. Оратор не в силах перекричать недовольных, не знает, что ему делать, и тогда к нему подскакивает пожилой мужик и кричит: «А ну пошел отсюда, а не то я тебя сейчас сволоку!» Зал стоял и кричал до тех пор, пока студент не вернулся к своим товарищам, которые отвечали на оскорбления оскорблениями.

Впервые в России социально-анархические программы и евангельское толстовство обсуждались перед аудиторией из пяти или шести тысяч человек. Эти крестьяне, эти рабочие, эти мелкие лавочники слушали, убеждая себя, что в их руках судьба их страны и будущее их внуков. Они без конца твердят «демократия», «демократия», теребя эту ветошь, обломок той эпохи, которая никогда не вернется, эпохи, когда толпа собиралась на площади полиса, города-государства, и решала судьбы общины. Теперь за лживым фасадом демократических движений всегда маячит тот, кто готовится стать царем или князем. О демократии больше не может быть и речи, речь идет о средствах, какими формируется и поддерживает себя новая аристократия.

16 марта генералы и полковники Ставки ожидали на вокзале царя, который накануне отрекся и ехал прощаться со своими сотрудниками. Вечер был холодным, с темного неба хлопьями падал снег, сливаясь с белизной всего окружающего.

В 9 часов поезд прибыл. Генерал Алексеев, начальник штаба верховного главнокомандующего, и великие князья Сергей [Михайлович] и Борис [Александрович] вошли в царский вагон, откуда вскоре вышел царь вместе со свитой. Он спросил у выстроившихся офицеров:

– Все здесь?

Голос ему ответил:

– Все, ваше величество, кроме дежурного офицера.

– Кто сегодня дежурит?

– Штабс-капитан Кожевников.

– Из новеньких? Я его не знаю.

Царь пожал руку каждому офицеру, говорил спокойно, но лицо осунулось от бессонницы, щеки побледнели и ввалились. Очень скоро он поднялся обратно в вагон, ночевал в поезде.

На следующее утро царь поехал на квартиру, которую занимал на протяжении полутора лет в соседнем со Ставкой доме. В этот день и в следующие он часто выезжал на автомобиле и ездил по городу. К автомобилю сбегались толпы, царя приветствовали, снимая шапки, солдаты торжественно отдавали честь, все в полном молчании. Слышались только рыдания старух.

Императрица Мария Федоровна приехала к сыну и сопровождала его в поездках по городу, где на частных и общественных зданиях развевалось все больше красных флагов.

Церковная служба, на которой присутствовал царь со своей матерью, оставила незабываемое впечатление. До революции священники во время службы должны были возносить молитву за царя. Начиная службу, они просили у Бога благословения царю, царице и наследнику, затем молились за святой Синод и священнослужителей, потом за солдат, потом за верующих в церкви и за весь христианский мир. А уж потом в полголоса за тех, кого они любят.

На этой последней службе, где присутствовал тот, кто был главой церкви, его мать, генералитет Ставки, высокопоставленные чиновники, священник изменил молитву и сказал: «Помилуй, Господи, русское государство!». Затем он повернулся к верующим и произнес вполголоса как свою личную молитву:

«Спаси, Господи, Николая Александровича и Марию Федоровну!».

Царь получил от Временного правительства разрешение и приказ оставить Ставку и переехать в Царское Село. 21 марта, в день отъезда, в большом зале собрались все офицеры Ставки, было около трехсот пятидесяти человек. И еще человек пятнадцать солдат, представителей разных подразделений, находившихся при Ставке. В 11 часов 5 минут вошел царь – он опоздал впервые – его сопровождали великие князья Сергей, Борис и Александр [Михайлович]. Он был в серой черкеске с газырями, длинной кривой саблей и кинжалом с насечкой.

Царь поприветствовал собрание, ему ответили низким поклоном. Он пожал руки генералам и, обратившись к солдатам, сказал: «Здорово, храбрецы». На что солдаты хором ответили: «Здравия желаем, ваше величество!» Их ответ невольно произвел впечатление, равно как и красочные костюмы и все блестящие церемонии царского режима, от которых ничего не осталось среди жути демократического безобразия.

Царь взял слово. Он был очень взволнован, замолкал, искал слова и привычным движением трогал нос. Его слушали в полном молчании. Все чувствовали, что вместе с этим человеком рушится целый строй; от царственной пышности, от веками выстраиваемой иерархии уже отказались с преступной легкостью.

– Мне трудно говорить. Я работал с вами полтора года. Но что поделать!