Нелли Блай - Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики

– Нет, не сниму. Мне холодно, и я не хочу снимать шляпу, и вы не можете меня заставить.

– Я дам вам еще несколько минут, и, если вы ее не снимете, я применю силу, и предупреждаю – нежничать я не буду.

– Если вы снимете с меня шляпу, я сниму с вас чепец – смотрите сами.

Тут раздался дверной звонок, мисс Скотт пошла открывать, и я, испугавшись, что проявлением гнева выдам свое чрезмерное здравомыслие, сняла шляпу и перчатки и к тому времени, как она возвратилась, молча сидела, глядя в пространство. Я была голодна и обрадовалась, увидев, что Мэри делает приготовления к обеду. Приготовления эти были просты: она придвинула прямую скамью к голому столу и приказала пациенткам собраться вокруг «пиршества»; затем выставила перед каждой маленькую оловянную тарелку, на которой лежал кусок вареной говядины и картофелина. Еда была ледяной, как будто ее приготовили неделю назад, и ей не довелось свести знакомство ни с солью, ни с перцем. Я не пошла к столу, поэтому Мэри пошла в угол, где я сидела, и, передавая мне оловянную тарелку, спросила:

– Нет ли цента-другого, дорогуша?

– Что? – переспросила я удивленно.

– Нет ли цента-другого, дорогуша? Ты дала бы мне. У тебя-то всяко все отберут, дорогуша, так уж ты лучше мне отдай.

Теперь-то я прекрасно понимаю, что она имела в виду, но на первых порах у меня не было намерения подкупать Мэри, поскольку я опасалась, что это повлияет на ее отношение ко мне, поэтому я сказала, что потеряла сумочку, что соответствовало действительности. Но хотя я не дала Мэри ни цента, она была неизменно ко мне добра. Когда я отвергла оловянную тарелку, на которой она принесла мне еду, она достала фарфоровую, а когда я не смогла проглотить ни кусочка из этого угощения, она дала мне стакан молока и крекер.

Все окна в коридоре были раскрыты, и от холодного воздуха моя «южная кровь» дала о себе знать. Холод сделался почти невыносимым, и я пожаловалась на это мисс Скотт и мисс Болл. Но они резко ответили, что я нахожусь в благотворительном заведении и мне не приходится капризничать. Все прочие женщины страдали от холода, и самим санитаркам приходилось носить тяжелые накидки, чтобы согреться. Я спросила, можно ли мне лечь в постель. Они сказали: «Нет!» Наконец мисс Скотт достала старую серую шаль, стряхнула с нее моль и велела мне ее надеть.

Я сказала:

– Какая ужасная шаль.

– Что ж, некоторым людям пришлось бы легче, если бы они умерили спесь, – сказала мисс Скотт. – Людям в благотворительных заведениях не приходится ни на что рассчитывать или жаловаться.

Итак, я завернулась в затхло пахнущую, траченную молью шаль и уселась на плетеный стул, гадая, что меня ждет: замерзну ли я насмерть или выживу. Нос у меня закоченел, поэтому я закуталась с головой и была уже в полудреме, когда шаль внезапно сорвали у меня с лица: передо мной стояла мисс Скотт в сопровождении незнакомого человека. Незнакомец, оказавшийся доктором, приветствовал меня словами:

– Это лицо мне знакомо.

– Стало быть, вы меня знаете? – спросила я с воодушевлением, которого отнюдь не испытывала.

– Думаю, да. Откуда вы?

– Из дома.

– Где ваш дом?

– Разве вы не знаете? На Кубе.

Тут он сел рядом со мной, пощупал мой пульс, изучил язык и наконец сказал:

– Расскажите мисс Скотт о себе все, что нужно.

– Нет, не расскажу. Я не стану разговаривать с женщинами.

– Что вы делаете в Нью-Йорке?

– Ничего.

– Вы можете работать?

– No, señor.

– Скажите мне, вы уличная женщина?

– Я вас не понимаю, – ответила я, испытывая к нему искреннее отвращение.

– Я хочу сказать, позволяли ли вы мужчинам обеспечивать вас, брать на содержание?

Мне захотелось дать ему пощечину, но мне нужно было сохранять самообладание, поэтому я просто сказала:

– Не знаю, о чем вы говорите. Я всегда жила дома.

Задав мне еще множество вопросов, столь же бессмысленных, сколь бесчувственных, он оставил меня и заговорил с сестрой.

– Определенно слабоумная, – сказал он. – Я полагаю, это безнадежный случай. Ее нужно поместить в заведение, где о ней позаботятся.

Так я выдержала свое второе медицинское обследование.

После этого способности докторов окончательно упали в моих глазах, а мои собственные – возросли. Теперь я была уверена, что ни один доктор не может отличить сумасшедшего человека от здорового, если тот не буйный.

Ближе к вечеру появились женщина с мальчиком. Женщина села на лавку, а мальчик пошел внутрь переговорить с мисс Скотт. Вскоре он вышел и, кивнув на прощание женщине (которая была его матерью), удалился. Она не выглядела сумасшедшей, но историю ее мне узнать не удалось, потому что она была немкой. Во всяком случае, звали ее миссис Луиза Шанц. У нее был довольно потерянный вид, но, когда санитарка поручила ей что-то зашить, она выполнила эту работу скоро и хорошо. В три пополудни всем пациенткам дали овсяный суп, а в пять – по чашке чаю и куску хлеба. Я удостоилась особого отношения: поскольку я была не в состоянии ни есть этот хлеб, ни пить субстанцию, носившую гордое название чая, мне дали стакан молока и крекер, точно так же как в полдень.

Как только зажглись газовые рожки, появилась новая пациентка – молодая девушка двадцати пяти лет. Она сказала мне, что только недавно оправилась от тяжелой болезни, и ее вид подтверждал ее слова. Было похоже, что она перенесла жестокий приступ лихорадки. «С тех пор я страдаю нервным истощением, – сказала она, – и друзья отправили меня сюда подлечиться». Я не сказала ей, где именно она находится, и она казалась вполне довольной. В 6:16 мисс Болл сказала, что собирается уходить, поэтому нам всем следует лечь в постель. После этого каждой из нас – теперь нас было шестеро – отвели комнату и велели раздеться; после этого я получила короткую фланелевую ночную сорочку. Затем она собрала всю одежду, которую я носила днем, в узел, пометила его «Браун» и унесла. Окно, забранное железной решеткой, было заперто; мисс Болл выдала мне дополнительное одеяло – составлявшее, по ее словам, редкую привилегию – и удалилась, оставив меня одну. Кровать никак нельзя было назвать удобной. Она была такой жесткой, что я не могла оставить в ней ни единой вмятины, а подушка была набита соломой. Под простыней была постелена клеенка. Наступила ночь, становилось все холоднее, и я всячески старалась согреть клеенку, но с наступлением утра она была такой же ледяной, как при первом прикосновении, превращая меня саму в подобие айсберга, так что я оставила безнадежные попытки.

Я надеялась немного отдохнуть в первую ночь в лечебнице для душевнобольных, но меня ожидало неминуемое разочарование. Ночным санитаркам было любопытно посмотреть на меня и разузнать обо мне что-нибудь, а стоило им уйти – я услышала, как кто-то под дверью справляется о Нелли Браун, и, как обычно, задрожала от страха, что мое душевное здоровье будет разоблачено. Прислушавшись к разговору, я поняла, что меня ищет репортер, и услышала, как он просит показать ему мою одежду для изучения. Я с тревогой слушала, как меня обсуждают, и испытала облегчение, узнав, что признана безнадежно сумасшедшей. Это обнадеживало. После ухода репортера появился новый посетитель – я услышала, что меня хочет видеть доктор. Не зная его намерений, я уже воображала себе разные ужасы – врачебный осмотр и тому подобное – и тряслась от ужаса к тому времени, как они вошли в комнату.