Литературно-художественный журнал - Традиции & Авангард. №3 (14) 2022 г.

Паркет всё теплее, бусины
Всё звонче. Мама
Скоро придёт.

Врата отпирают раз в году —
когда постом на изобразительных
поют «Блаженны».
(Поют поскору, труда ради постового,
потому успей переоблачиться
и выйти на солею класть три поклона – в этом месте
клирос немного тебе поможет, потянет:
«ПоооооомянииииинасГоооооооооспаадиииии
егдаприиидеееешивоЦаарствииТвоооооееееем…»)

Врата отпирают со скрежетом, и заключённый
с лёгким узелочком в руке, немного пьяный
от воздуха марта, холода, света,
сини,
покидает (колючка, прожектора,
лай собак, бесстрастные вертухаи на вышках
подняли воротники тулупов)
зону комфорта.
Как там, помните, говорил Егор Прокудин:
«Садиться надо весной» – преждеосвящённой
весной и выйдешь.

ну-ка вспомни, зёма,
какой подарок получали мы утром
заветного дня
23 февраля
за завтраком? я помню
квадратную, в лиловой обёртке
пачечку вафель ягодных
и как раскрывались врата неба
и свершалось светолитие благодати
на нас, утлых;

никакой не мифический бром и тем более
не патриотический долг, а
сладкое
вообще заменяло тогда бойцу
желания, душу, девушку, родину, счастье, спасение;
как (помнишь нашу
эталонную мальчуковую книгу жизни?)
билли бонсу некогда
ром был и мясом, и водой, и женой, и другом…

нигде более в ссср
не был дант так полно,
пряно,
вещественно
воплощён в жизнь
из ада сквозь чистилище в рай,
как в рядах советской армии срочной службы.
и нет вергилия, кроме вергилия,
и незаслуженно смилостивившийся к тебе, салаге, дедухан,
внезапный пророк его.

рай, достигаемый муками перерожденья,
рай, зарабатываемый религиозным праксисом,
рай шаговой доступности,
конкретный и осязаемый, —
о ты, дембель!
все атрибуты святых – се
твои, брате!
нимбы жития, крылья, светы
шевроны, погоны, петлицы, кокарды, аксельбанты —
все доступны в сакрально-заветном
магазинчике военторга.

любовь и свобода – что ещё и петь тебе, брате,
самозабвенно-последне
летящему в вагоне ночью
тыдымм-тыдымм
поющему со ангелы лихую
безоглядную песнь:
«дембель в маю —
всё аллилуйа!»

и только годы и годы спустя,
если повезёт,
салют дембеля в тебе наконец угаснет
и ты
начнёшь что-то понимать.

одного не поймёшь, спросишь: «но разве
это Ты был там?!
драящим парашу,
зашаривающим от построенья,
портящим показатели роты,
доходягой, нехваткой, чмом, салабоном?!» – и сам же
в содрогании ответишь:
«Кто же ещё?»

Начало сказки про Колобка
в детстве вызывало брезгливость:
«по сусекам поскребла, по амбарам помела».
сор, мышиный помёт, паутина —
всё в тесто. Из круглого, волгло-серого
щепка торчит наружу.

Но с тех пор, видишь,
я вырос.

Наклони голову. Опускаю епитрахиль,
кругло, бережно
накрываю сверху ладонями:
«благодатию и щедротами Своего человеколюбия» —
внутри такое тепло,
как в русской печи,
сор выгорает дотла, хлеб поднимается, пышен.

Выныриваешь, дышишь
всей собой. Косынка сбилась.
Глаза сияют – не здесь.
Щёки румяны.
Мир нов.
Катись, Колобок.

Осень. Митрополит
облетает крестным лётом город.
Ответственное мероприятие.
Предоставленный вертолёт грохочет.
Чтобы надеть наушники, пришлось снять митру.
Седенькая макушка волгла.
Митрополит моргает, робко
глядит вниз
и видит всё впервые:
кирпичные, охряные, серые домики,
ржавые крыши, щетина антенн;
белоснежная застенчивая мэрия, сделанная в технике
оригами
и невесомо, неловко, как чужая,
присевшая на миг
посреди старой соборной площади;
трубы шарикоподшипникового завода
косо, синё
кладут ленточки-дымы на розу ветров;
муравьями – автомобили, гусеничками – трамваи,
в трамваях дробятся стёкла;
узенькая, тяжёлая лента реки
блестит, когда её переворачивают
с боку на бок, как скользкую драгоценную рыбу;
плеснутое оземь палое злато листвы
из скверов, дворов
затекает всюду: неумелый мальчик-октябрь
закрашивал неосторожно, заходя кисточкой
за карандашный контур прориси.
Осень. Листья летят внизу – митрополит
Летит вверху.

Митрополит смотрит на город,
на всё, оказавшееся родным.
Он остро, слёзно
хочет туда, вниз.
Он забыл чинопоследование важного молебна
и только шепчет севшим тенорком: «Слава Тебе, Боже,
сотворившему законы аэродинамики!»