Борис Черных - Старые колодцы

Раньше я, кажется, проговорился о Михаиле Петровиче Непомнящих – как он в каталажку угодил. Началась война, он ушел на фронт. Трижды раненный вернулся артиллерист с поля сражения домой. Пока добирал силы, потерянные в госпиталях, сторожил колхозное добро, дежурил осенью в полях. Ночи в Сибири, известно, холодные. Михаил Петрович запасет хворосту, воды от Курзанки принесет, подкопает картошки и сварит в мундирах. Небогатый ужин, а все не пусто в животе.

Раз распалил он костерок, полкотелка (солдатский, с фронта, котелок приволок) засыпал картошки, на огонь поднял. И дух уже пошел разварной. Вдруг стук копыт, Шахматов на коне, председатель новый, тоже недавно с фронта явился, уцелел, как и Непомнящих, – их ушло-то несколько десятков, а единицы вернулись.

– Где взял картошку? – Михаил Петрович, услыша вопрос, поперхнулся, но отвечал правдиво:

– Известное дело, из-под куста взял.

Шахматов, не говоря ни слова, исчез. Утром Михаила Петровича арестовали в поле, он только закемарил после бессонной ночи.

Милиционер не дал домой зайти, погнал в Тулун. Шел Михаил Петрович под конвоем и не верил, что ведут его в тюрьму. Началось следствие. Обещают пять лет отсидки, тягают на допросы, выпытывают нелепые подробности; а Михаил Петрович, миленький, все не верит – как во сне – что это с ним происходит. Останется в тюремной камере один – думает и надумает: пужают его. И усмехался тогда он тайно: кого на испуг берут?! Кулаки пугали – а не испугали, фашисты били – не убили.

Наводчиком сорокапятки он многократно отбивал танковые атаки. Раз восемь «фердинандов» распечатал. Нет, не один, а с расчетом своим. Идут они, наглые, прямиком на позицию Михаила Непомнящих, покачивают хоботами орудий. Сержант кричит: «Стреляй, паскуда!» А Михаил Петрович подпускает их ближе, ближе, потом поджигает последний в колонне танк, чтобы раньше времени панику у немцев не породить. И сразу бьет в головной. Тут-то они заметались на высокой дороге – ни назад, ни вперед. А Непомнящих прямой наводкой хлещет их, матюгаясь в беспамятстве распоследними словами... Через неделю ночью приходит на батарею ординарец комполка: «Ты Непомнящих?» – «Так точно, я». – «На вот тебе». В руку сунул что-то и ушел, торопился, видно. Михаил Петрович разжал кулак – орден на ладони. После получил артиллерист серебряную медаль «За отвагу», потом еще орден, потом еще медали...

Следователь на одном из допросов долго смотрел на стриженую голову арестанта и говорит: «Ты правда танки бил?» – «Истинная правда, гражданин следователь, бил, в книжке про то написано».

Орденская книжка Михаила Петровича хранилась дома, за иконой.

– Какие, – спрашивает следователь, – просьбы есть, солдат?

– Никаких, – отвечал Михаил Петрович, – Только не могу я, гражданин следователь, без работы жить. Оздоровел, сидючи в камере, руки зудятся, работы просят...

Истине не противореча, надо сказать – с мальчишеских лет батрачил и набрался Михаил Петрович силушки – 45-миллиметровую пушку как ребенка в коляске один, подхвативши станины, таскал с позиции на позицию.

И разрешили Непомнящих побелить собственную камеру, он исполнил с невиданным усердием. Тогда разрешили ему побелить стены в коридоре тюрьмы. Принесли извести негашеной, Михаил Петрович развел раствор и хорошо, аппетитно гоношился. «Настоящая, с усталью работа, Иваныч, это не тити-мити», – сказал он тридцать лет спустя после тех событий.

Полгода прошло. Собрался суд. Перед началом судебного заседания в присутствии стражи разрешили Михаилу Петровичу детей приласкать – Наталья Федоровна привезла их на свидание с папкой: двенадцатилетнюю Марию, девятилетнюю Валентину, Витьку-пятилетку и новорожденного Костю. Он всех их в зале суда потискал.

Дали ему последнее слово. Он встал, руки сделал по швам:

– Одно у меня слово, граждане судьи, к Шахматову. Судить меня будут, Шахматов, и посодят. Живи спокойно, пока я сидеть буду. А когда вернусь – уж тут, Шахматов, не жить ни тебе, ни мне!., – и в выпуклые глаза Шахматова прямиком смотрел.

Судьи закричали, остановили речь Михаила Петровича. Удалились на совещание, совещались часа три. Вышли, докладывают:

– Именем Российской республики считать Непомнящих Михаила Петровича виновным и осудить на полгода. Засчитать ему шесть месяцев предварилки и освободить из-под стражи...

С тех пор мир не берет двух афанасьевских стариков – Николая Федоровича Шахматова и Михаила Петровича Непомнящих. В родительский день рюмку на кладбище выпьют и идут – через могилы – друг на друга. Шахматов-то, будучи председателем, семерых отправил на скамью подсудимых...

В 1956 году вернулся в Афанасьево печник Патрушев. Афанасьевцы обрадовались – наконец-то печи будут отремонтированы, тепло в избах станет. Большинство афанасьевцев вернувшийся из заключения Патрушев интересовал как печник и как он умеет класть печи. А меня интересует еще одна сторона вопроса: как случилось, что печника Патрушева, плотника Сопруненко, батрака-артиллериста Непомнящих, полевода Царева, пахаря Медведева пожирала машина, называемая социалистическим государством? По какому такому праву?.. Раньше я считал виновным в репрессиях Сталина и его приспешников, теперь я начинаю думать о недостаточности вины некоторых... В самой глубинке, в быту повседневном деревенском, случались вещи, которых предвидеть Сталин не мог.

Примеры, которые я дал обещание множить и множу, не придумываются, однако, мной, а сами ложатся на бумагу. Возможно, они отяжеляют повествование, но и не дают разгуляться авторскому своеволию и произволу. Приходится диву даваться, как предшественники мои в России, выполняя документальную работу по воссозданию прошлого, умели уйти от фактической основы и сочиняли социальную фантастику; за редчайшим исключением все новейшие историки и публицисты норовят прослыть оптимистами, то есть лжецами. Но общественное здание, выстроенное нашими отцами, там и туг обнаруживает изъяны – не лучше ли, пока не поздно, думать об изъянах и прозревать катастрофу, нежели закрыв глаза выдавать желаемое за сущее?

Социалистическое народоправство – по крайней мере в теории – и мысли не допускало, что придется подавить половину нации, причем самую трудолюбивую ее часть, и держать в черном теле долгие десятилетия. Ни основоположники марксизма, ни Плеханов, ни Ленин, ни Киров, ни Бухарин, ни Грамши нигде единым словом не обмолвились, что после взятия власти пролетариатом – классом угнетенным и униженным, растоптанным будет крестьянство. В России (а Тулунский уезд – глубинное, характернейшее явление России) картина подобного Перекоса опустошительно. Мы еще вернемся к этой теме, когда станем вершить окончательные итоги. А сейчас, предваряя, напомню, что в 1940–1947 годах соотношение сельской и городской части населения в СССР было 2:1, а в двадцатых годах 3:1, даже 4:1.