Генри Олди - Сеанс магии с поледующим разоблачением, или Секстет для эстетов

Чарльз Диккенс. Творческий путь: сорок семь лет. Творческий итог: 30-томник (как и в случае с Бальзаком, меряя привычными нам книжными объемами, смело удваиваем, доведя количество книг до 60-ти). Читая биографию, видим: писатель не стеснялся «лепить» по увесистому роману в год ("Холодный дом" (1852), "Тяжелые времена" (1854), "Крошка Доррит" (1856) и т. д.).

Естественно, ругатели и в случае Диккенса не остались в долгу. У. Теккерей вспоминает об одном критике, авторе "Мертвого осла и гильотинированной женщины", который писал следующее:

"Чарльз Диккенс! Только о нем и говорят сейчас в Англии. Он ее гордость, ее радость и слава! А знаете ли вы, сколько покупателей у Диккенса? Я говорю – покупателей, то есть людей, выкладывающих свои денежки из кошелька, чтобы отдать их в руки книгопродавцев. Десять тысяч покупателей. Десять тысяч? Что вы говорите, какие десять тысяч! Двадцать тысяч! Двадцать тысяч? Да не может быть! Вот как! А не хотите ли сорок тысяч! Тьфу, большое дело – сорок тысяч! Нет, у него не двадцать, а сорок тысяч покупателей. Что, вы смеетесь над нами? Сорок тысяч покупателей! О да, вы правы, милейший, я пошутил, у Диккенса не двадцать, не сорок и не шестьдесят тысяч покупателей, а целых сто тысяч! Сто тысяч и ни одним меньше! Сто тысяч рабов, сто тысяч данников, сто тысяч! А наши великие писатели почитают для себя счастьем и гордостью, если их самые прославленные сочинения, после полугодового триумфального шествия, разойдутся в количестве восьмисот экземпляров каждое!"

Нет, дамы и господа, мы решительно отказываемся считать приведенный пассаж делом давно минувших дней. Зависть к плодовитости, зависть к востребованности собрата по перу – вечная добродетель богемы!

Как было принято обзываться раньше, за царя Гороха?

Борзописец.

Как обзовут сейчас?

Килобайтник.

Как станут бранить творчески активного писателя через десять лет? Через двадцать? Через сто лет?! Тут остается разве что улыбнуться: иронично, чуть грустно, совсем по-чеховски…

Да вот же он – Антон Павлович Чехов. Творческий путь, увы, невелик: чуть больше двадцати лет. Творческий итог: 18-томник (современность одним легким движением руки… ну, вы поняли: четверть сотни томов запросто!). О работоспособности Антоши Чехонте можно не говорить: и так понятно. За что критики-современники прошлись по Антону Павловичу очень тяжелыми сапогами. Сам Чехов вспоминал: "Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться…" – и говорил, что спорить с критиками все равно, что черта за хвост дергать.

Это он прав. Чем за хвост дергать, лучше пару строк написать.

И без компьютера, серьезно ускоряющего работу, без "лампочки Ильича", одним гусиным перышком – ишь, сколько нацарапали, гении! А ведь еще стоят на полках стройными рядами Горький и Золя, Лондон и Дюма, Вальтер Скотт, Жюль Верн и Айзек Азимов… Дамы и господа, а может, просто больше работать надо? – и попадем в неплохую компанию, под лай бездельников-злопыхателей.

Ведь лежать на диване со значительным лицом еще не значит – двадцать лет писать шедевр. Обломов тоже лёживал…

Интересное дело. У нас год за годом отбирают коллег по цеху, великих собратьев по оружию (читай, методу ), вырывая, так сказать, с корнем, и нам же грозят пальчиком: «Не посягайте!»

А если посягнуть?

Как мы уже говорили ранее, Вальтер Скотт, определяя метод, используемый Гофманом в его творчестве, назвал метод фантастическим, а произведения Гофмана – фантастикой. Через три года, в 1830-м, термин «фантастика» вводит французский литератор Шарль Нодье, глава кружка романтиков «Сенакль», куда входили де Ламартин и Виктор Гюго. Нодье разрабатывает теорию фантастического и жанра новеллы-сказки; в статье "О фантастическом в литературе" он призывает писателей обратиться к народным сказкам и легендам, утверждая, что необходимо вернуть фантастику в литературу, "несмотря на все усилия запретить ее."

Чуете, знакомым ветром повеяло: запретить! ату ее, фантастику!

Впрочем, мы бы сейчас назвали то направление, к которому призывал Нодье, и которому отдали дань Гауф и Гофман, Жорж Санд, Новалис и Брентано – фэнтези. Если взять шире, то наша фантастика как течение в искусстве – плоть от плоти романтизма. Это они, романтики XVIII – первой половины XIX веков, обновили художественные формы: создали жанр исторического романа, фантастической повести, лирико-эпической поэмы, решительно реформировали сцену. Это они проповедовали разомкнутость литературных родов и жанров, взаимопроникновение искусств, синтез искусства, философии и религии, заботились о музыкальности и живописности литературы, отважно смешивали высокое и неизменное, трагическое и комическое, обыденное и необыденное, тяготели к фантастике, гротеску, демонстративной условности формы.

А им оттуда, из былых эпох, презрительно тыкали пальцем в грудь:

– Рома-а-антики…

И эхо подхватывает аж до XXI-го века:

– Фа-а-анта-а-асты…

Ладно, поехали дальше. Ряд литературоведов полагает роман знаменитого Сирано де Бержерака, героя драмы Ростана, "Иной свет или Государства и империи Луны" – первым научно-фантастическим художественным текстом. Ф. Достоевский назвал "верхом искусства фантастического" повесть А. С. Пушкина "Пиковая дама". Критик Ф. Шале назвал "фантастикой нового времени" роман Бальзака "Шагреневая кожа", из чего легко делается вывод, что Шале знал и "фантастику старого времени". Гоголь сетовал, что читатель ошибочно полагает фантастом Барона Брамбеуса (Сенковского), а Барон пишет чрезвычайно скверно, и потому его опусы – никакая не фантастика, которая должна быть написана хорошо.

Булгаков планировал открыть в Москве Клуб Фантастов.

О выдающемся фантасте Жюле Верне в 1891-м году Лев Толстой говорил следующее: "Романы Жюля Верна превосходны, я их читал совсем взрослым, и все-таки, помню, они меня восхищали. В построении интригующей, захватывающей фабулы он удивительный мастер. А послушали бы вы, с каким восторгом отзывается о нем Тургенев! Я прямо не помню, чтобы он кем-нибудь еще так восхищался."

А поэт В. Брюсов высказался так:

– Не знаю писателя (кроме разве Эдгара По), который произвел бы на меня такое впечатление. Я впивал в себя егo романы. Некоторые страницы его произведений произвели на меня неотразимейшее действие. "Таинственный остров" заставлял меня леденеть от ужаса. Заключительные слова "Путешествия капитана Граттераса" были для меня высшей доступной мне поэзией. Последние страницы "20 000 лье под водой", рассказ о «Наутилусе» (подводном корабле), замершем в безмолвии, до сих пор потрясают меня при перечитывании…