Надежда Куликова-Архангельская - Моя Дорога Ветров, или Всё хорошее начинается с «сайн»

Но прежде… Поступлю легко, даже не с одного экзамена, а с полуоборота, пройдя на отлично два собеседования по профильным предметам. Тому подтверждение – приказ приёмной комиссии под номером один от 1 августа 1977г.

Но радости не было: я готовилась к встрече с Москвой, где в авиационном и педагогическом проходила студенческая жизнь моих сестёр. Однако сотрудники Мособлоно решили вопрос без моего участия, ещё до вступительных экзаменов по-тихому отослав направление в педагогический институт города Орехово-Зуево, поближе к родительскому дому, посчитав это благом для будущей студентки. Даже не сочтя своим долгом известить о принятом решении. Как вам это нравится? Так что моё знакомство с городом началось с несоответствия. Городом несоответствия он для меня так и останется.

Что я знала о нём? Что он есть на карте Московской области. Что он родина того, чего, по мнению некоторой части болельщиков, не существует, то есть российского футбола. Что это место знаменитой Морозовской стачки разгневанных ткачей. Я же тише воды, не взбунтовалась против злополучного «перенаправления».

Моё мнение, что место любому институту (педагогический не исключение) лишь в крупном культурном центре, не ниже областного. И это убеждение не изменилось у меня и до сей поры. Увы, Орехово-Зуево не относится к числу подобных.

Я мало встречала людей приезжих, которые горячо любили бы этот город. Несомненно, он похорошел за прошедшие десятилетия. Но самого института эти перемены не коснулись, он по-прежнему на глухой окраине города, практически на краю болотца, сочную зелень которого в наше время (не знаю, как сейчас дело обстоит с рогатым скотом) смачно жевали коровки из расположенной рядышком деревеньки с необычным названием – Дровосеки. Коровье мычание и едва уловимый запах коровьих же лепёшек всегда как-то не вязались с гордым словом «институт». Даже моя мама, человек, отчаянно влюблённый в деревню, и то заметила, что это уж слишком по-деревенски. Но коренная орехово-зуевская интеллигенция всегда старалась держаться поближе к институту: иного выбора просто не существовало. Замечу: в отличие от людей приезжих, не разделявших патриотических чувств старожилов.

Как и многие города, Орехово-Зуево поделено железной дорогой на две половинки. Добраться до безлюдной дальней окраины, находящейся, как выразилось бы старшее поколение, на отшибе, можно было лишь на дребезжащем снопковском автобусе – детище орденоносного ЛИАЗа, в простонародье именуемом пренебрежительным словом «скотовоз» за несоответствие своим ожиданиям.

Простой люд, сошедший с электрички, прямо по шпалам устремлялся к остановке с целью плотно набиться в поджидающий транспорт. Всё больше народ с увесистыми сумками и рюкзаками на плечах – неутомимые дачники, особенно активизировавшиеся во время огородных работ. Так что профессору Б.Гиленсону, плотно прижатому где-нибудь на задней площадке, не раз приходилось отводить рукой черенок чужой лопаты, направленной в лицо, и привычно было слушать не всегда литературную лексику. Пассажиры- работяги могли себе это позволить и позволяли. Профессор же, погружённый в размышления о Софокле и Эврипиде, категорически нет, впрочем, как и остальные странствующие московские преподаватели. Вот вам ещё одно бросающееся в глаза несоответствие.

Тот же самый профессор ещё при посвящении в студенты дал нам самое важное напутствие: «Не забывайте, что рядом с вами Москва!» Но и без этого напоминания в конце недели я буквально мчалась к старшей сестре, водившей меня по столичным музеям и театрам. А слова: «Что тебе взять?» – произносились ею вовсе не в кафе или театральном буфете (мы всячески оберегали свою стипендию от лишних трат), а «лакомились» исключительно в читальном зале. Но не это обстоятельство омрачало наш общий радостный настрой.

Не дожидаясь окончания спектакля, мне постоянно приходится покидать зал, сгорая от стыда за причинённое соседям неудобство. Это как скверный, раз и навсегда заведённый ритуал. Я с превеликой радостью нахлобучила бы на свою голову шапку-невидимку, будь она у меня, лишь бы не ловить недовольные и откровенно осуждающие взгляды театралов. Но перспектива провалиться сквозь землю в этой ситуации всё-таки куда более реальна. И, как ни старайся попрощаться с театром по-человечески, это никак не получится: непременно опоздаешь на последнюю электричку, что грозит большей катастрофой – перспективой ночного бдения на Курском вокзале. Прав всё же наш преподаватель: Москва близко. А вот Орехово … Орехово-то, оказывается, далеко!

А затем вновь грустное возвращение в Орехово-Зуево. Проехав несколько остановок по самой унылой и депрессивной части города, состоящей преимущественно из безликих строений и не радующих взор многочисленных хрущёвок, автобус покидает городские застройки. С одной стороны то, что напоминает хозяйство по озеленению, которому и надлежит быть поближе к земле, с другой – безлюдье одичалого парка. Конец города воспринимается как конец присутствия человека. Но…

Первым нас встречает краснокирпичное здание старинной постройки – это бывшая богадельня, в далёкий предвоенный год превратившаяся в первый корпус института.

За ним будет наш – школьный проект шестидесятых годов. Он ближайший родственник хрущёвок, выполнен в стиле минимализма и привлекателен лишь в отношении экономии средств при возведении, но не в отношении удобства.

Студенческое же общежитие литфака и педфака находилось на противоположной стороне города – улице Галочкина. Между прочим, Героя Советского Союза. Поэтому каким-то образом, видимо, сам этот факт подталкивал студентов к тому, чтобы быть мужественными и в мирное время.

Студенческой «тропой»

Дорога до института, занимавшая чуть менее часа, таила массу препятствий для преодоления: мост через задумчивую и неторопливую Клязьму, пересечение главной улицы города, нескольких узкоколеек, соединяющих всегда шумные цеха орденоносного хлопчатобумажного комбината, стремившегося не только выполнить, но и непременно перевыполнить очередной план очередной пятилетки. Почему-то требовалось поступать именно так и никак иначе! И бедные ткачихи и уставали, и глохли под неумолчный шум стучащих станков.

Но пойди разберись, чей шум опаснее: фабричных цехов или «бурных и продолжительных аплодисментов» партийных съездов, о которых неизменно писалось в газетах. И кумачовые плакаты на стенах по-прежнему настойчиво убеждали ещё не разобравшихся: «Народ и партия едины!»

У берегов труженицы Клязьмы, удачно приютившей несколько текстильных городков Подмосковья, удивительно органично смотрятся и новостройки Парковской, и образцы иной архитектуры: морозовской, промышленной. Совсем другое дело – старинные морозовские казармы (слово-то какое суровое!), в которых ещё проходит жизнь какой-то части местного населения. Это уже ни с чем не сочетается. Какое слово, такая и жизнь!