Олег Мальцев - Политика для мужчин. Женщина для чайников

Начальник охраны всех нас обшарил, искал спички, папиросы. Какие могут быть папиросы у нищих пацанов, курили мы тогда найденные бычки на дорогах да сухие листья подсолнуха.

Мы, четырёх-пятилетние сорванцы, однажды, бегая по улице, услышали, как в завалюшке Ивлевых начала причитать мать. Провожали на фронт старшего её сына:

– Ой, сыночек, последний раз тебя вижу!

Потом ещё несколько сот метров мы бежали за ними следом. Мать бросалась на шею сына, рыдала, затем её оттащили, а сын с мужиком пошли дальше на войну, так и погиб парень.

В первый класс принимали с восьми лет. Не имея ни карандаша, ни ручки, ни тетрадки, ни портфеля, ни даже восьми лет, я убежал учиться в школу с пацанами, которым уже исполнилось 8 лет. Моей матери кто-то сказал, что я ушёл получать знания, и она пришла забрать меня. Затем я всю зиму изучал с матерью азбуку и цифры, поскольку была большая тяга к знаниям. Так было трудно, что я многие годы об этом вспоминал. Далее, в 1945 году, я наконец-то пошёл в 1 класс. Помню как сейчас, что целую неделю зимой мы не учились, так как были морозы минус 51 градус.

Первые три класса учиться было очень тяжко. Не было даже чернил. Ходили на конный двор, выкапывали яму в конском навозе, собирали в посуду жижу, которая заменяла чернила. Одна вонь, да и только. Клянчили, где придётся, газеты, делали из них тетради и писали между строками.

Нужда допекала нашу семью настолько, что я с девяти до четырнадцати с половиной лет включительно работал каждое лето подпаском. Сначала на поселке «Высокий», затем два последних года с братом пасли одиноких коров на поселке «Чёрная гора».

Зарабатывал я по тем временам по двести рублей в месяц. Первые четыре лета работал подпаском стада коров. В стаде доходило до 66 голов. Пастух был осетином по национальности. Три года умудрялся обманывать власти, что в стаде шестьдесят голов, за остальные шесть голов деньги клал в карман. Государство контролировало даже количество коров на лугу.

Пастух был не простой, а бывший царский офицер, знавший четыре иностранных языка: английский, персидский, китайский и русский. Имел уже затухающую офицерскую выправку и возраст семьдесят пять лет. На родину уезжать почему-то боялся. Жил на поселке «Высокий» у одного и того же мужика каждое лето, в кладовой, на полке. Дразнили мы его «балкам», так как по-русски он не выговаривал слово «палка».

Жил я у бабушки Фени – матери моей мамы. Будила она меня всегда в пять часов утра. Пастух «балкам» почему-то выслуживался перед хозяевами коров. Чтобы разбудить так рано ребёнка, бабушке часто приходилось на меня выливать половину кружки холодной воды. Благо вода была вкусная, всю жизнь родниковая.

После ежемесячного получения по двести рублей баба Феня заматывала деньги в свой платок и привязывала мне его на пояс под рубашку, отправляя на «Чёрную гору» к матери. Я старался бежать всю дорогу, чтобы пацаны не отобрали, а это около 10 км.

Во время обеденного перерыва подпаски загоняли стадо коров на стойбище, огороженное берёзовыми жердями, чтобы пришедшие хозяйки могли подоить бурёнок. Ограждение стойбища было выполнено мужиками – хозяевами коров.

Сгорая от любопытства и сопереживания о родном отце, я дважды в разные обеденные перерывы поднимался на «Иваничеву гору» к маяку, от которого хорошо был виден лагерь зэков. Я смотрел и мысленно фантазировал об условиях отцовского лагеря, который находился в Комсомольске-на-Амуре. Поднимаясь и спускаясь с горы, я всё боялся попасться работникам НКВД, которые могут идти на тренировку по стрельбе в своём тире, находившемся в нескольких десятках метрах от нашего стойла, где мы часто слышали свист пуль над головами. Все наши пастбища были расположены на возвышенной местности, поросшей берёзовым лесом. В горе из-под скал вытекал родник, рядом со стойлом геологи пробурили скважину диаметром около 1 метра, из которой вытекала пенистая белая вода, которую мы черпали кружками и пили.

Красота природы, конечно, неописуема, но она омрачалась кровососами-комарами, оводами и НКВДэшным тиром. В лагере зэки сидели по двадцать пять лет. Приблизительно в 1948 году в зоне было восстание, и сбежали несколько человек. Как раз в это время был обед, и мы слышали с горы топот сапог, это бежали охранники с овчарками, привязанными цепями к их поясам. Добежав до нас, они спросили, не видели ли мы сбежавших зэков. Пастух осетин сказал «нет», и они побежали дальше.

При перечитывании этих строк в части своего детства текут по щекам предательски слёзы, вероятно, никогда не надо возвращаться через много лет в своё детство. Как бы ни было тяжело, всё равно это воспоминания детства, когда ты растёшь, познаешь, матереешь, голодуешь, приспосабливаешься, но бегаешь, выполняешь работу для своей семьи.

Я думаю, что даже человеку, родившемуся в лагере, в тюрьме или на зоне, не познавшему вкуса свободы, детство будет всегда казаться светлым и счастливым, каким бы он его ни вспоминал в будущем. А вспоминается лишь светлое небо, тёплые лужи после проливного дождя. И ты находишься где-то в болотистом логу, где много цветов, редких кустарников, где прячутся под ними молодые пары, а вы, пацаны, подсматриваете за ними. В этом логу прорыты и местами огорожены тёсом водосточные канавы для весенних вод, и ты с людьми нанимаешься весной очищать их от снега и льда. А иногда по нужде наша матушка договорилась с одной украинской семьёй несколько раз в неделю носить им ведро картофельных очисток взамен кусочка сала, чтобы хоть как-то питаться.

В зимнее, учебное время необходимо было отапливать свою избушку, расположенную в средней части дома. Через стенку с одной стороны – дед по отцу, с другой – человек чужой, кузнец. У кузнеца жена даже расписываться не умела. У неё была дочь до него, которую в войну посадили на три года за прогул. Там, в лагере, она родила ребёнка. У него было до неё два сына, старший в войну повесился во дворе, придя со школы домой. Затем они совместно нажили ещё двух детей.

Дед мой жил со своим сыном, нашим дядей и безграмотной бабушкой Анной Васильевной, которая расписывалась в документах крестиком. При этом она обладала прекрасным воронежским голосом, за что на гулянках мужики ставили её на табуретку, и та исполняла для всех воронежские песни. Когда я впервые услышал её, то от изумления раскрыл рот. Но благодаря этому дома пел советские песни, подражая ей.

Для отопления своей хибарки площадью пятнадцать квадратных метров приходилось на отцовских металлических санях возить куски угля с двух террикоников от шахт «Маганак» и «Чёрная гора», расположенных в пяти километров друг от друга. Однажды в одном из провалов погиб мужчина и мы перестали брать уголь там. Вот так и отапливались до моих пятнадцати лет, пока не пришёл отец со сталинского «курорта» в 1953 году.