Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Северное солнце золотым кружком сверкало в белесом небе, но четвертому механику Громоткову казалось, что не солнце, пульсирующее с высоты, а сверкающая гладь моря и синего воздуха — главный источник света.

Это заблуждение существовало до тех пор, пока механик не увидел, вернее — не почувствовал по ослепительному блеску, как велико было солнце, несмотря на кажущуюся малость, что оно и есть самая главная деталь в этом пустующем пространстве, — не почувствовал его сильную, глубокую проникновенность, как бы давящую на глазное яблоко теплом и светом.

«Хорошо-то как!» — подумал Громотков, радуясь гармонии красок, пьянея от острого восторга пред этой землею. Здесь, на вершине зеленой сопки, в прохладной и ясной перспективе утра все было необычно: и сладкое головокружение, и беспамятство ума, и легкость тела, будто плавающего в воздушной среде, — исчезло смутное душевное беспокойство, словно было достаточно Громоткову влезть на эту вершину, подышать свежим воздухом, чтобы разом все прошло.

Громотков посмотрел вниз: там, на темных досках причала, застыли игрушечные фигурки пассажиров в ожидании доры.

И чего людям надо, мечутся по белу свету?! Остановить бы это кружение: «Стоп, ребята, дальше маршрута нет, айда по домам!» И чего ищут? Может, счастья! Так счастье разве в километрах? Оно рядом, вокруг, внутри нас. Работа, здоровье, жена, детишки — разве это не счастье?!

А разве солнышко в небе — пустяк?! Погляди вокруг, до чего хорошо, умирать не надо.

Уже ни блеск солнца, ни звуки моря не отвлекали его, он видел то, чего видеть нельзя: зримый ветер со стороны поселка Лодейного и Орловской губы нес желтые пылинки песка, остро жалящие лицо и руки. Ветер доносил сюда смешанные запахи окружающих предметов: ржавого железа, соли, дерева, свежей рыбы, — предметов, которые и вовсе запахов не должны иметь.

Однако очарование продолжалось недолго.

Ветер усилился и повернул влево, чистое небо заволокла серая дымка, вода из тяжелого неподвижного слитка превратилась в текучую, мутноватую жидкость, а берега Териберки — в бурый каменный сосуд. Еще недавно все сверкало лаковой новизной, свежестью, молодостью — и вдруг померкло, потускнело, состарилось. И Громоткову стало обидно, что прежняя красота исчезла.

— Машутка! — мечтательно позвал он жену.

Он призывал прежнюю рыжеволосую молодку, ту единственную женщину, которая была или казалась неповторимой, о которой тосковал в коротких, мучительных снах. Но явилась нынешняя, пожилая, маленькая, толстая женщина, а вместе с ней все хозяйство: кухня, посуда, белье, ковры, швейная машинка «Юнион» Подольского мехзавода.

Незадолго до последнего рейса в Териберку они были вдвоем, Машута гладила белье, сутуло возвышаясь над гладильной доской.

Старый утюг со свистом и шипением зарывался горбатым носом в ворох свежего белья, оставляя позади ровный глянцевый след. Пахло теплом и влагой. От усердия Маша смешно выдвигала кончик языка, на лбу то и дело вспухали вены и ложились морщины буквой М.

Жена добросовестно относилась к любой работе, не жалела ни сил, ни здоровья, многое успевала сделать: сварить кубанский борщ, заправив его старым салом; испечь брусничный пирог или содовые коржи; вкусно заварить чай; но лучше всего стирала белье. Тут все делалось медленно, со значением: сначала стругались два куска хозяйственного мыла, более часа белье кипятилось в оцинкованном бачке-выварке, потом большой лыжной палкой перекладывалось в ванночку, от белья валил пар, сладковато пахло; потом, закрывшись изнутри на щеколду, чтобы не мешал Федор, Машута долго хрустела бельем по ребристой доске, затем отжимала, закручивая к себе, по-женски, большие белые простыни ложились тяжелыми жгутами в эмалированный таз. И, наконец, главное — белье сушилось на ветру и солнце, посреди унылого двора, на проволоке, растянутой меж трех рыжеватых досок-шестидесяток.

Громотков же к домашним обязанностям относился равнодушно, считая всякое другое дело, кроме работы на «Державине», пустым, никчемным. Правда, бачок туалета, газовую плиту и водопроводные краны держал в исправности, то же самое было его заведованием и по судну. Однако из ложного самолюбия покупал жене то электрическую кофемолку, то стиральную машину, то электрический утюг, но бережливая Машута, искренне радуясь покупке, вскоре прятала ее, видимо полагая, что машина или утюг могут испортиться, сломаться, в то время как она, Машута, никогда не сломается и не выйдет из строя.

«Куда все подевалось?» — глядя на жену, сокрушался Громотков.

Маша перехватила взгляд мужа.

— Ты о чем, Федор?!

Громотков смутился, отвел глаза в сторону:

— О старости!

Жена не понимала или не желала верить тому, о чем говорил муж, так как считала подобные мысли сущей безделицей; в то же время отдаленный, скрытый смысл слов начал доходить до нее.

— И вам, мужикам, говорить о старости? — возмущенно, с непонятным упорством и удивлением спросила она. — Вот уж бездельники!

И, смахнув набок крашеную прядь волос, уставилась вперед жестким взглядом, словно отодвигая подальше то единственное, что может сказать ей правду, — золотисто-тусклое зеркало, бабушкин подарок.

Вдруг, звонко плюхнув утюгом о подставку, она подошла к зеркалу близко-близко, стала иронически рассматривать круглое, плоское лицо, как бы открыто издеваясь над его туповатым выражением.

Громотков следил за действиями жены напряженно, со смешанным чувством жалости и страха.

Затем Машута долго, как показалось Громоткову, неотрывно изучала лицо, старательно разглаживая ладонью густые морщины вокруг глаз и носа, потом левой рукой машинально, по-хозяйски вытерла зеркало, словно убирая неугодное отображение.

— Как же быстро все прошло, так и не жили по-людски: то денег не было ни шиша, то война — общее горе, то послевоенная разруха и голод, — так и жизнь прошла. Представляешь, наше поколение вычеркнуто из жизни. Теперь, кажется, и жить можно, да вот старость… Ты прав, Федя!

Она неожиданно присела на край кушетки, продолжая сердито поглядывать вправо, где висело зеркало.

— Господи, разве я виновата? Восемь часов в холодном цеху, четыре-пять у плиты да корыта, сранки за ним убирать, двенадцать часов мой трудовой день, вон руки задубели, не помню, когда маникюр делала, в кино ходила, женщиной только прозываюсь. Вскочила чуть свет, марафет навела и понеслась по городу за мясом, яйцами, колбасой, перед разными курвами шапку ломать… Другие мужья тушенки несут с «Державина», сгущенного молока, туалетной бумаги, а тут один хрен… Трескоед… архангельский…