Александр Шубняков - Ревность как следствие деонтологизации любви. Психолого-философский очерк

Но самый факт ее существования как третьего, равно удаленного от эгоизма и альтруизма вида нравственного чувства не может – вопреки ходячему взгляду – быть оспариваем. Но раз проблема разрешена теоретически, раз не остается более сомнения в наличности особого морального чувства «любви к вещам и призракам», не совпадающего ни с эгоизмом, ни с альтруизмом, то не представляет более трудностей и разрешение морально-практической проблемы, именно вопроса о моральной ценности этого чувства. Доказывать вообще моральную ценность чего-либо невозможно; здесь есть только один путь – апелляция к нравственному чувству. И это нравственное чувство властно и внушительно говорит, что любовь к истине, справедливости, красоте, чести и прочим «призракам» обладает бесспорною и весьма высокою моральною ценностью. Выше ли она, чем ценность любви к людям, как это утверждает или, вернее, внушает Ницше, – это опять-таки не может быть доказано логически. Согласно изложенному нами взгляду, спор между двумя независимыми моральными принципами за верховенство разрешается не аргументами, а стихийною моральною силой каждого из них в душе человека. Бывают люди, бывают настроения, общества, эпохи, для которых высшим нравственным идеалом является счастье, благополучие ближних во всей его конкретной материальности; бывают иные люди, иные общества и эпохи, для которых символом веры становятся отвлеченные моральные блага – «призраки» – как какой-нибудь религиозный или нравственный идеал, поднятие морального уровня, осуществление справедливости, защита истины, свободы, человеческого достоинства. Для таких эпох, для таких людей и гласит слово Заратустры: выше любви к людям стоит любовь к вещам и призракам.

Как бы каждый из нас ни решил для себя вопроса о сравнительной ценности «любви к людям» и «любви к призракам», во всяком случае заслугой ницшевской «переоценки всех ценностей» является критическое углубление нашего морального сознания. Мы видели, что понятие «любви к призракам» несомненно выражает давно знакомое человечеству нравственное чувство и, следовательно, не постулирует никакого новшества в морали. Но одно дело – нравственное чувство, а другое – моральная доктрина и воспитанное ею моральное сознание. Последние всегда отстают от первого, всегда не вполне соответствуют ему и не выражают его точно и полно. Задачей этики как нормативной дисциплины и является установление согласия между моральными убеждениями и нравственными чувствами, пересмотр и углубление морального сознания путем сопоставления его с прирожденными или бессознательно привитыми человечеству нравственными инстинктами. Такова и заслуга ницшевской «переоценки ценностей»: выяснение морального конфликта между любовью к ближнему и любовью к дальнему и доказательство наличности и самостоятельной моральной ценности практически давно известного, но сознательно не оцененного чувства «любви к призракам». Несомненно, что это последнее чувство оставалось в тени и не проникало к свету морального сознания только благодаря господству узкой этической доктрины утилитаризма, которая признавала единственным верховным моральным благом счастье людей, а потому и не хотела замечать и признавать в моральных чувствах ничего, кроме стремления к счастью ближних – альтруизма – и его прямого антипода – эгоизма.

Отрывок взят из одной интересной работы Семена Людвиговича Франка «Фридрих Ницше и этика любви к дальнему».

Итак, мы видим то, что мы называем Эго имеет очень сложное строение.

Я задавал очень простой вопрос

Представим себе, что если ваш муж или жена изменил вам в первом случае, а в другом случае вам сказал, что я встретил другую женщину и хочу уйти. Где вы будете более спокойным?

Почти все отвечали, что они будут более спокойными во втором случае.

При дальнейшем анализе выяснялось, что им это нравится потому что тут удовлетворена любовь к вещам и призракам.

Поэтому-то инстинкт «любви к призракам» способен по своему психологическому эффекту походить на эгоизм, хотя теоретически – мы еще раз подчеркиваем это – между ними лежит моральная пропасть, отделяющая побуждения, имеющие лишь субъективную цену, от побуждений, обладающих объективною моральною ценностью. Моральный закон, предписывающий заботиться о благе ближнего, будет по большей части ощущаться как повеление пожертвовать интересами моего «я» в угоду интересов какого-либо «ты»; моральный же закон, повелевающий любить и защищать известные «призраки», будет сознаваться как требование заботиться о лучших, важнейших и святейших интересах моего собственного «я». У Ницше есть одно чудесное изречение, касающееся личных отношений между людьми и объясняющее это различие между любовью к людям и «любовью к призракам». «Если друг твой обидит тебя, – говорит он, – то скажи ему: то, в чем ты преступил против меня, я тебе охотно прощаю, но в чем ты преступил против самого себя, как я могу простить тебе это?» В обиде, нанесенной ближнему, нарушаются, таким образом, не только интересы этого ближнего, но и интересы самого обидчика, поскольку в его поступке содержится умаление его собственного лучшего достояния – «призрака» справедливости, благородства или великодушия. Таков смысл ницшевского сближения «любви к призракам» с эгоизмом.

Но что происходит в психике ревнивцев.

Ревнивец не осознает, что есть разница между эгоизмом и любовью к вещам и призракам. Отсюда они считают морально оправданным преследовать свою жертву. Для них любовь к вещам и призракам это одно и то же, что и эгоизм.

Бывает и такое что любовь к вещам и призракам отождествляется бессознательно с альтруизмом и ревнивец начинает преследовать свою жертву из альтруистических соображений. Это может звучать странно, но такое бывает.

Этот случай легче для осознания действительных причин ревности, так как стремление преследовать жертву вызывает противоречие с самой альтруистической направленностью личности.

Смещение акцента на качество любви происходит само собой. Но почему не всегда мы это осознаём.

Давай разберем как вообще развивается то, что мы называем Эго.

Сначала мы идентифицируем себя с своим телом. Потом мы начинаем идентифицировать себя с человечеством.

Как вообще происходит такое.

Дело в том, что даже любовь к ближнему невозможно представить без любви к вещам и призракам.

Сначала мы представляем что любовь к ближнему это соска бутылочки с молоком, но когда мы поедим нам обязательно захочется сходить в кино. Потом мы захотим почитать книгу. В общем по мере заполнения одних потребностей появляются другие формы потребностей.