Светлана Алексиевич - Последние свидетели (сто недетских рассказов)

Был у нас свой сад и свой огород. В саду росли яблоки, а на огороде капуста, морковка, бураки. Мы их охраняли, дежурили по несколько человек. Сдавая дежурство, все пересчитывали: каждый кочан капусты, каждую морковку. Ночью думаешь: «Пусть бы на ночь еще одна морковка выросла. Ее бы не было в списке и можно было съесть». Если морковка числится в списках, не дай бог ей пропасть.

Сидим на огороде, кругом еда, а мы не кушаем. А есть ужасно хочется. Один раз я дежурил с мальчиком постарше. Он мне говорит:

— Видишь, корова пасется…

— Ну и что?

— Дурак! А ты разве не знаешь, что есть постановление, если частная корова пасется в угодье государственном, то корову или отбирают, или штрафуют хозяев.

— Она же на лугу пасется.

— Что она там, привязанная?

И вот он излагает свой план — берем корову, притаскиваем в свой сад и привязываем. Затем ищем хозяйку. Так мы и сделали: притащили корову в свой детдомовский сад и привязали. Напарник мой сбегал в деревню, нашел хозяйку, и, мол, так и так, корова ваша находится в государственном саду, а вы же знаете постановление.

Не думаю, что хозяйка поверила нам и испугалась, пожалела она нас, поняла, что голодные. Договорились так как: мы пасем ее корову, а за это она дает нам несколько картофелин.

Заболела у нас одна девочка, ей надо было перелить кровь. Так во всем детдоме не у кого было взять кровь.

Собралось нас несколько мальчишек, самых отчаянных, решили убежать на фронт. Но, на наше счастье, приехал в детдом капельмейстер. капитан Гордеев. Он отобрал четырех музыкальных мальчиков, в том числе и меня.

В армию нас провожали всем детдомом. У меня нечего было надеть, так одна девочка отдала свой матросский костюм, у другой было двое ботиночек. В этом я и поехал на фронт, больше всего стеснялся, что ботиночки у меня девчоночьи…

Люда Андреева — 5 лет.

Сейчас — контролер завода вычислительных машин.

Живет в Минске.

…От войны у меня осталось впечатление как от костра, который горел, горел бесконечно. Соберемся маленькие дети, и знаете, о чем мы говорим? Что до войны мы любили булочки и сладкий чай и что этого больше никогда не будет.

Мы уже знали, когда надо плакать, потому что видели, когда плачут наши матери. Плакали, когда вели по улицам наших военнопленных, на голове у них были не белые и не красные бинты, а черные. А я уже знала, что кровь красного цвета, и не могла понять: почему бинты черные и люди сами черные? Они смотрели на нас и тоже плакали черными слезами. Для меня самое страшное было найти среди них своего отца, что оно будет такой черный. Папу я помнила сильного, красивого.

Я знала, что мама у меня молодая и красивая, у других детей были мамы постарше, но в пять лет я поняла, что для нас это плохо, что мама молодая и красивая. Это опасно.

Через столько лет, а все равно не могу рассказывать… Возле нашего дома остановилась немецкая машина, она не специально остановилась, она испортилась. Солдаты зашли в дом, меня и бабушку прогнали в другу. комнату, а маму заставили им помогать. Грели воду, готовили ужин. Они так громко разговаривали, что мне казалось, что они не разговаривают друг с другом и не смеются, а кричат на маму.

Стало темно, уже вечер. Вдруг мама вбегает в комнату, хватает меня на руки и бежит на улицу. Сада у нас не было и двор пустой, бегаем и не знаем, куда спрятаться. Залезли под машину. Они вышли во двор и ищут, светят фонариками. Мама лежит на мне, и я слышу, как у нее стучат зубы.

Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом, бабушка наша лежала на кровати голая, привязанная к ней веревками… Мне так стало страшно, что я закричала. Мама вытолкнула меня в другую комнату, но я же все видела…

Очень боялась самолетов. Один звук услышу, вся дрожу. От бомб мы прятались в каких-то ямах. Слышу гул самолета, бегу туда первая. Уже война кончилась, уж мы в школу пошли… Вижу, что трамвай идет, а ничего не могу с собой сделать, у меня стучат зубы. Мне кажется, что самолет летит. В классе нас было трое, кто пережил оккупацию. Весной тепло, откроет учительница окна… услышим гул самолета, глаза у нас делаются огромные, зрачки расширяются, мы дрожим. А дети, которые вернулись из эвакуации, над нами смеются.

Был первый салют… Люди выбежали на улицу, а мы с мамой спрятались в яме. Сидели там, пока не пришли соседи: «Вылезайте — это не война, а праздник такой». Тогда мы вылезли. Я боялась винтовки, боялась пистолета, боялась на них смотреть. Я знала, что из них убивают людей. Так продолжалось года четыре.

После уроков мы играли «в куклы». Кукол не было, положим кусочек кирпича и представляем, что это кукла. Или кто-то самый маленький изображал, что он кукла. Если я сегодня увижу в песке цветные стеклышки, мне хочется их поднять. Это тоже были наши игрушки.

Андрей Толстик — 7 лет.

Сейчас — кандидат экономических наук.

Живет в Могилеве.

Мальчик был… Совсем маленький… Маму помню… Она пекла самый вкусный хлеб в деревне, у нее были самые красивые грядки на огороде. Самые большие георгины цвели у нас в палисаднике и на дворе. Всем нам она вышила красивые сорочки — отцу, двум старшим братьям и мне. Вышивался воротничок. Красным, синим, зеленым крестиком…

Не помню, кто первый сказал мне, что маму расстреляли. Кто-то из соседских женщин. Я прибежал домой. Говорят: «Ее расстреляли не в хате, а за деревней». Отца нет — отец в партизанах, братьев старших нет — они в партизанах, двоюродного брата нет — он в партизанах. Пошел к соседу, деду Карпу:

— Маму убили. Надо привезти.

Запрягли корову и поехали. Возле леса дед Карп меня оставил:

— Ты тут постой. Я старый, мне не страшно, если убьют. А ты пацан.

Жду. Мысли в голове разные, что я скажу отцу? Как я ему скажу, что маму убили? Ну, и детское — если я увижу маму мертвую, то она уже никогда не будет живая. А если не увижу ее мертвую, то приду домой, и мама дома.

На воз не сел, шел рядом. У мамы была прострелена автоматной очередью вся грудь. Полоса такая на кофточке… И черная дырочка в виске… Добивали из пистолета… Мне хотелось, чтобы ей скорее завязали белый платок, чтобы не видеть эту черную дырочку. Было такое чувство. что ей еще больно…

В деревне каждый день кого-нибудь хоронили. Запомнил, как хоронили четырех партизан. Троих мужчин и девушку. Партизан хоронили часто, но хоронили мужчин. Первый раз я видел, как хоронили женщину. Ей вырыли отдельную могилку… Она долго лежала на траве под старой грушей… Все смотрели…

— Почему ее положили отдельно? — спрашивал я.

— Молодая… — сказали бабы.