Светлана Алексиевич - Последние свидетели (сто недетских рассказов)

Один и тот же сон… Он преследовал меня десятки лет… И только недавно исчез…

Когда я убил этого немца, я уже видел. как застрелили моего деда у порога, а бабушку у печки… Видел, как маму били прикладом по голове… Как она умирала и волосы у нее были красные, а не черные… Но когда я стрелял в этого немца… Он был раненый… Я хотел забрать у него автомат, мне сказали забрать у него автомат… Подбегаю к нему и вижу, как у меня перед глазами пляшет пистолет, он в него вцепился двумя руками и водит перед моим лицом… Он не успевает первым выстрелить, успеваю я… видимо, попал, потому что пистолет у него упал.

Тогда я не успел испугаться, что убил… Человека убил… И в войну его не вспоминал. Слишком много было убитых вокруг. Они уже не пугали. Один только раз мне стало страшно… Мы зашли в деревню, ее недавно сожгли… Часа четыре-пять прошло… Я увидел обгоревшую женщину… Она лежала вся черная, а руки белые, живые женские руки… И вот тогда мне впервые стало страшно…

Нет, ребенком я не был. Не помню себя ребенком. Хотя… Были какие-то странности… Убитых не боялся, а идти ночью или вечером через кладбище боялся… Мертвые, которые на земле, не пугали, а те, которые в земле, пугали. Из детства этот страх… Так и остался…

У меня сын, уже взрослый мужчина. Когда он был маленьким, меня пугала сама мысль — рассказать ему о войне. Он расспрашивал, а я уходил от разговора. Я любил читать ему сказки. Он вырос, а мне все равно не хочется говорить с ним о войне. Может быть, когда-нибудь я расскажу ему о своем сне…

Аня Корзун — 2 года.

Сейчас — зоотехник.

Живет в Витебске.

…Мне запомнилось девятое мая сорок пятого года. В детский сад прибежали женщины:

— Дети, победа!

Стали нас всех целовать, включили репродуктор. Все слушали. А мы, маленькие, слов не понимали, мы понимали, что радость идет оттуда, сверху, из черной тарелочки репродуктора. Кого поднимали на руках взрослые… Кто сам лез… Залазили друг на дружку, только третий или четвертый доставал до черной тарелочки и целовал ее. Потом менялись… Всем хотелось поцеловать слово «победа»…

Вечером над городом поднялся салют. Мама открыла окно и заплакала:

— Доченька, запомни это на всю жизнь…

А я боялась.

Когда вернулся с фронта отец, я его боялась. Он даст мне конфету и просит:

— Скажи: папа…

Возьму конфету, спрячусь с ней под стол:

— Дядя…

У меня всю войну папы не было.

Николай Березка — 1945 года рождения.

Сейчас — таксист.

Живет в Гродно.

Родился я в сорок пятом году, но я помню войну. Вы удивлены? Да, я знаю войну, видел.

Мать закрывала меня в другой комнате. Но я все равно слышал, как кричал отец. Он кричал долго. Я прилипал к щелке между створками дверей: отец держал двумя руками больную ногу, качал ее. Он катался по полу и стучал кулаками: «Война! Проклятая война…»

Когда боль проходила, отец брал меня на руки, я трогал его ногу:

— Это война болит?..

Два маленьких мальчика, таких, как я, подорвались за деревней на спрятанной в земле мине. А это был уже, наверно, сорок девятый год. В школу я пошел в рубашке из отцовской гимнастерки…

Мариам Юзефовская — 1941 года рождения.

Сейчас — инженер.

Живет в Минске.

Что только со мной мама не делала: стригла наголо, натирала керосином, прикладывала мазь. А я ненавидела себя отчаянно. Стеснялась. Даже во двор не выходила. Но вши и чирьи в первый послевоенный год… От них мне не было спасения.

А тут вдруг телеграмма: отец демобилизуется. Пришли встречать на вокзал. Мама меня принарядила. На самую макушку бант красный привязала. На чем только держался — непонятно. И все дергает меня: «Не чешись. Не чешись». Зуд же нестерпимый. Проклятый бант, вот-вот отвалится. А в голове вертится: «А вдруг я отцу не понравлюсь? Он ведь меня еще ни разу не видел».

Но то, что произошло, оказалось хуже худшего. Отец увидел меня и кинулся ко мне первый. Но тут же брезгливо поморщился… На миг, на какой-то миг. Но я это почувствовала сразу. Кожей. Всем тельцем. И так обидно стало. Так невыносимо горько. Что когда он взял меня на руки, я изо всех сил толкнула его в грудь. В нос мне вдруг шибанул запах керосина. А ведь сопровождал он меня всюду и везде уже год, я уже перестала его слышать. Уже привыкла. А тут услышала. Может, потому, что от отца так прекрасно и незнакомо пахло. Он был такой красивый по сравнению со мной и измученной мамой. И это ужалило меня в самую душу. Я сорвала бант. Бросила на землю. И наступила на него ногой.

— Что ты делаешь? — удивился отец.

— Твой характер, — смеялась мама, которая все понимала.

Она держалась за отца двумя руками, они и домой так шли.

Ночью я звала маму, просила, чтобы она взяла меня к себе в кровать. Уже засыпая, твердо решила, что убегу в детдом.

Утром отец подарил мне две куклы. А у меня до пяти лет не было настоящих кукол. Одни самоделки тряпичные. Бабушкины. У кукол, которые привез отец, глаза закрывались и открывались, двигались руки и ноги, одна пищала что-то вроде слова «мама». Мне это казалось волшебством. Очень дорожила ими, боялась даже на улицу выносить. Но в окошко показывала. Мы жили на первом этаже, посмотреть на мои куклы собирались дети со всего двора.

Была я слабая, болезненная. Вечно мне не везло. То лоб расшибу, то на гвоздь напорюсь. А то вообще в обморок шлепнусь. И дети мня в свои игры не очень-то брали. Я втиралась к ним в доверие как мгла. И даже дошла до того, что начала подлизываться к Дусе дворничихиной. Дуся была крепкая, играть с ней любили все.

Она попросила меня вынести куклу, я не удержалась. Правда, не сразу. Еще какое-то время сопротивлялась.

— Не буду с тобой играть, — пригрозила Дуся.

Это на меня подействовало сразу.

Я вынесла ту куклу, которая «говорила». Но поиграли мы с ней недолго. Из-за чего-то поссорились, дело перешло в петушиный бой. Дуся взяла мою куклу за ноги и ударила о стенку. Отвалилась куклина голова, а из живота выпала кнопочка.

— Ты, Дуся, сумасшедшая, — стали плакать все дети.

— А чего она командует, — размазывала по щекам слезы Дуся.. — Как у нее есть папка, так ей все можно. И куклы, и папка — все только ей.

У Дуси не было ни отца, ни кукол…

Первую елку мы устроили под столом. Жили тогда у дедушки. Жили тесно. Причем так тесно, что пустое место оставалось только под столом. Туда и поставили маленькую елку. Украсила я ее гвоздиками, кусочками дратвы — всем тем, что у дедушки шло в отход от его сапожного дела. Хорошо помню, как свежо и чисто пахла елка. Этот запах ничто не могло перебить. Ни мамалыга, которую варила бабушка. Ни дедушкин сапожный вар.