Кирилл Кобрин - На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет (+ карантинный эпилог)

Но что вправду интересно, так это идея «живописной нищеты». Ведь, как и всё этическое и даже социальное (не говоря о политическом), ее сочинили не философы или социальные реформаторы, а живописцы. Кому, как не живописцам, придумать идею чего-то живописного, то есть того, что, изображая, можно подать в качестве эстетически-привлекательного вечного состояния? Восток экзотичен. Север суров. Нищета (не вся, конечно, только на Юге) живописна. Мол, им и так хорошо, босоногим лаццарони, арабским мальчишкам в лохмотьях, развеселым полинезийкам. Светит солнце, съедобное растет прямо на ветке над головой, на заднем плане либо море, либо красивая древняя руина. Жизнь – несмотря на грязь, насилие, несправедливость, обреченный цикл воспроизводства убогости – прекрасна, господа! Вы только поглядите на почти идеальные черты их смуглых лиц! Нет-нет, мы не стоим и запачканного мизинца этих нищих, мы, живущие в достатке, воспроизводящие достаток, благонамеренные, культурные. Что еще остается, кроме как как покупать их живописность (то есть их нищету) по дешевке: мальчишек трахать в Танжере, подруг вывозить из Филиппин, знакомить просвещенных северян с их прекрасной, истинно народной музыкой? Через свернутую трубочкой купюру, так сказать, посасывать кокосовое молоко из плода, шустро поднесенного туземцем. Ну и нарисовать их, вестимо. Это все романтизм, он такое сочинил. Барочные люди, люди классицизма не то что были равнодушны к живописной нищете залитых солнцем регионов, они в нищете видели только нищету, в колониях – только колонии, в экзотизме чужого – экзотизм чужого ; все честно. Себя эмоционально не вплетали в чужую ситуацию – просто с максимальной для себя пользой ее использовали. Мы же романтики; из этой точки начинается все дальнейшее, от наделения разных рас и народов «характером» до использования придуманных «национальных характеров» в самых циничных своих целях. По мне, шотландский легалист XVIII века, холодно, отстраненно и последовательно доказывающий в суде необходимость освобождения случайно завезенного в Британию ямайского раба, гораздо лучше, нет, гораздо пристойнее романтических воплей об угнетенных нациях, которым надо сочувствовать, ибо они «такие же люди, как и мы».

Вот она, разница. В XVIII веке: логически-выверенное «мы – люди». Начиная с XIX века: «они такие же люди, как и мы». Вот это выделение каких-то специальных «их», других с непременными вечными чертами (веселость, живописность, любвеобильность, легкомысленность, певучесть и проч.) – вот что привело к нынешнему упадку.

А в качестве иллюстраций упадка – жанровая живопись, те самые то итальянские босоногие мальчишки, то загадочные девушки из гаремов. Но в случае с гаремами все еще проще: мечтали же не о гареме на самом деле, а о групповухе, на что в те времена у немногих в Европе и Северной Америке находились ресурсы (да и смелость нужна; вообразите: оргия в Манчестере или Франкфурте 1857 года, к примеру!). Здесь – нельзя, здесь – в лучшем случае – пойти в бордель или завести содержанку, а «там» можно. Эх. «Сара, у людей золотые унитазы!» Живописная нищета в живописи XVIII–XX веков – просто реклама дешевого и прельстительного товара; вот они, живые, непосредственные, влекущие, слегка отмоем и поимеем. Собственно, и имеем по сей день, как бы это нынче ни называлось. Самое отвратительное в Эль-Нидо – безобразные, с бычьими или петушиными шеями, с обвислыми или надутыми брюхами европейцы и американцы, гордо вышагивающие рядом с купленными на брачном рынке милыми филиппинками. Нарисовать – даже не фото, а без затей, просто хорошо нарисовать, типа «реалистически», для народности – двадцать портретов таких пар; всю затею назвать Modern Slavery ; сделать выставку с каталогом. Лучше даже передвижную выставку; пусть полюбуются на себя: в Далласе, в Демойне, в Стокгольме, в Бирмингеме, в Эссене. Но ведь не заметят, вот что. А заметят – завопят, мол, тоже мне, нашли проблему, у нас в Вашингтоне Трамп, в Сирии «Исламское государство», полчища мигрантов, сбои в iOS, плюс Вуди Аллен оказался сексуальным хищником, ах, как такое вынести. И ведь невдомек, что все это, как сказал бы Блок, возмездие.

Никогда не забуду, в Гейдельберге видел такую пару. Тощий рыжий немец приват-доцентского вида в ресторане наставлял филиппинскую жену в основах европейской бережливости, мол, вот это блюдо надо брать вот с этим, получается выгоднее и еще дают бесплатно маленькое пиво. Она печально послушно кивала, но, клянусь, я разглядел в ее глазах даже не ненависть, а презрение.

Приятно возвращаться в Китай, в котором ничего не понимаешь – и оттого кажется, что там ничего такого нет. Почему-то я верю, что там свои покупают своих. Обычное дело; известное в России по картине «Неравный брак» и рассказу «Анна на шее». Тоже не сахар, зато без романтизма. Старое доброе социальное неравенство. Совсем не живописное.

Но вообще мне даже нравится, как эти босоногие арабские мальчишки и прекрасные персиянки ориенталистского арта мстят рыхлым покупателям Жерома и Льюиса.

(В дополнение к предыдущему.) Пройдемся же по любому музею с живописью позапрошлого и начала прошлого века и увидим: живописна их нищета; наша нищета вызывает печаль, негодование, требования перемен. Вот один из столпов модерного сознания.

После отпуска подцепил жестокий грипп, лежу уже пятый день, нет сил даже еду себе приготовить. Впрочем, есть не хочется. Грипп заставляет почувствовать все мельчайшие детали тела; ломит каждый сустав, ноет каждая косточка, зудит каждая мышца, просыпаются спящие болячки и встают в очередь, кому первой выскочить на арену после того, как Сеньор Инфлюэнца раскланяется. Грипп в этом смысле похож на анатомические рисунки XVII–XIX веков, подробные, наглядные, обстоятельные, механически-жестокие.

Когда тебя дергают – и пребольно – за все струны твоего тела, а даже повернуться на бок нет сил, что еще остается делать, кроме как думать об искусстве. Ars longa , тело бренно (тело Бреннер, ха). Вчера в твиттере какой-то британский журналист запостил фото своей комнаты в киевском отеле. Над кроватью картина, на ней – соблазнительная дивчина, полуприкрытая то ли тряпками, то ли кустиками, непонятно, изгибы, локоны, все как надо для живописи из провинциального борделя. Ну вообще-то реализм же, фигуративность, формы на месте, колорит то ли серовский, то ли аж ренуаровский, так что, подумал я, зря я так, бордель. Собственно, это и есть искусство, если с точки зрения статистической; подавляющее большинство людей, даже в очень продвинутых странах, где население с пеленок дрессируют любить contemporary art , вот такое и считают искусством. Я безо всякого высокомерия, просто факт. А потом я вспомнил: недели две тому мельком видел фото одной тетки из российского МИДа, она там то ли пресс-секретарь, то ли что-то в этом роде. Известна хамством и недюжинным талантом сплясать «Калинку». И вот она стоит на снимке, а за спиной – ее портрет, в том же духе, что и картина из киевского отеля. Конечно, одежды побольше и влияние Шилова присутствует, но по сути – один в один. Реализм. Фигуративность. Красиво.