Андрей Амальрик - Статьи и письма 1967-1970

Эти люди понимают, что поначалу развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но, разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действитель-ности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за уголовный кодекс, тюрьмы, лагеря, психиатрические больницы.

Именно страх перед высказанными мною мыслями, перед теми фактами, которые я привожу в своих книгах, заставляет этих людей сажать меня на скамью подсудимых как уголовного преступника. Этот страх доходит до того, что меня даже побоялись судить в Москве и привезли сюда, рассчитывая, что здесь суд надо мной привлечет меньше внимания. Но все эти проявления страха как раз лучше всего доказывают силу и правоту моих взглядов. Мои книги не станут хуже от тех бранных эпитетов, какими их здесь наградили. Высказанные мною взгляды не станут менее верными, если я буду заключен за них на несколько лет в тюрьму. Напротив, это может придать моим убеждениям только большую силу. Уловка, что судят не за убеждения, а за их распространение, представляется мне пустой софистикой, поскольку убеждение, которое ни в чем себя не проявляет, не есть настоящее убеждение.

Как я уже сказал, я не буду входить здесь в обсуждение своих взглядов, поскольку суд не место для этого. Я хочу только ответить на утверждение, что некоторые мои высказывания якобы направлены против моего народа и моей страны. Мне кажется, что сейчас главная задача моей страны — это сбросить с себя груз тяжелого прошлого, для чего ей необходима прежде всего критика, а не славословие. Я думаю, что я лучший патриот, чем те, кто, громко разглагольствуя о любви к родине, под любовью к родине подразумевает любовь к своим привилегиям.

Ни проводимая режимом «охота за ведьмами», ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я понимаю впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы — и все же, я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим.

Никаких просьб к суду у меня нет.

12. XI.70 г.

Уважаемые редакторы!

В связи с большим и разноречивым интересом, который вызвала как в нашей стране, так и за рубежом брошюра Андрея Амальрика «Просуществует ли СССР до 1984 года?», я буду весьма благодарен вам, если вы опубликуете мое открытое письмо автору брошюры.

С уважением Петр Якир

Уважаемый Андрей Алексеевич!

Я с большим интересом прочел Вашу брошюру и, оставляя на будущее подробный разговор, хочу только вкратце сформулировать свое впечатление. Сама важность поднятых Вами вопросов удерживает от поспешной и категорической оценки.

Еще раз порадовался четкости, честности и беспристрастности Вашей позиции и смелости Вашего поступка — сам факт подобного выступления есть, несомненно, рискованный шаг в наших условиях, тем более сейчас.

Понимая и принимая жанр свободных размышлений, в котором Вы выступаете, я, тем не менее, почувствовал разницу между первой и второй частями Вашей брошюры.

Первая часть производит очень убедительное впечатление подробностью анализа, в сущности, пока единственного по широте охвата и систематизации анализа нашего общества. По моим наблюдениям, во многом так же ощущают наше время и сознают себя те, кого Вы называете «средним классом».

Однако, полностью согласиться с некоторыми Вашими положениями я не могу. В частности, с оценкой перспектив Демократического движения. Хотя сейчас его социальная база действи-тельно очень узка, и само Движение поставлено в крайне тяжелые условия, провозглашенные им идеи начали широко распространяться по стране, и это есть начало необратимого процесса самоосвобождения.

Также я не согласен со слишком односторонней трактовкой Вами русского характера, но не собираюсь упрекать Вас в руссофобстве, как это делают некоторые самиздатовские критики Вашей брошюры. Источник подобных упреков я вижу именно в Вашем стремлении к беспристрастности.

Я сказал бы, что вторая часть Вашей брошюры менее убедительна, чем первая. Прогнози-ровать отношения между СССР и Китаем — попытка, действительно, менее основательная (незнание тайной дипломатии, невозможность представить себе особую атмосферу международных расчетов и сговоров и т. д.), чем анализировать психологию и идеологию Вашего общества, что Вам так удалось.

Ну и, наконец, к достоинствам Вашей брошюры хочу отнести хороший язык и стройность изложения Вашей мысли.

С уважением, Петр Якир

28 марта 1970 г. Москва

За десяток лет независимое слово в России пробежало несколько состояний. Первое завершилось свирепым приговором Синявскому и Даниэлю писателям, перешагнувшим рамки дозволенного «советскому» литератору, передававшим свои произведения за рубеж и печатавшим их там под псевдонимом. КГБ, давно отвыкшему от настоящей работы, лишь сочинявшему заговоры за неимением таковых на протяжении десятков лет, пришлось потрудиться над разгадкой секрета их действительных имен. Радость от удачи была, видимо, столь велика, что поспешили незамедлительно привести в действие карательные органы. Суд и приговор попытались провести как большую кампанию устрашения. Власти и состоявшие при них литераторы утверждали, что недостойно, де, печататься тайно (т. е., собственно, избегая прямого контроля «органов»). Девственно нравственные люди вроде Аркадия Васильева или Чаковского просто задыхались наигранным гневом. Явилось бранное прозвище — очень ехидное и, как казалось, остроумно сочиненное «перевертыши». Официальные литераторы, наслажда-ясь безнаказанностью и ожидая щедрых подачек, куражились над двумя узниками: «Мы вот выступаем открыто, нам нечего прятать от народа, а вы укрывались!».

Но они накликали на режим еще горшее горе. Независимое слово, вместо того, чтобы перепугаться и замолчать, как не преминули бы сделать сами преследователи на его месте, приняло легкомысленно предложенные властями правила игры. Появились протесты, письма, статьи и целые книги, подписанные собственными именами авторов, сопровожденные их настоящими адресами, а направлялись они открыто в правительственные учреждения, так что никакой сыскной работы от КГБ снова не требовалось. Было от чего опешить. Некоторое время власти притворялись, будто ничего подобного вовсе нет. Но независимое слово, обладающее неодолимой привлекательностью для мыслящего читателя, косвенно поддержанное усиливаю-щейся цензурой, родившей оправданное недоверие к дозволенной литературе, распространялось неконтролируемыми тиражами, транспортировалось за границу без прямого участия автора и получало мировую аудиторию. Официальная печать, ослабленная роковой привычкой к глухой цензурной защите, не находилась, что ответить. А между тем действия властей в присутствии независимого слова и под его надзором совершенно уподобились неуютному положению голого короля, когда ребенок выкрикнул правду о его туалете. Единственным доступным для властей ответом было: хватать — не сочинения (до которых руки коротки), а их авторов.