Андрей Амальрик - Открытое письмо А Кузнецову

Андрей Амальрик

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО А.КУЗНЕЦОВУ

Уважаемый Анатолий Васильевич,

Я хотел написать Вам сразу же, как услышал по радио Ваше обращение к людям - тем самым и ко мне - и Вашу статью "Русский писатель и КГБ". Я не сделал этого сразу, потому что жил в деревне, откуда мое письмо едва ли дошло бы до Вас. Но, может быть, вышло даже к лучшему, что я пишу Вам несколько месяцев спустя. Во-первых, я услышал - прочесть я не мог - еще Ваши письма в Пен-клуб и г-ну Миллеру и смог лучше понять Вас. Во-вторых, могло бы показаться, что мой голос - голос, обращенный к Вам из страны, которую Вы покинули, прозвучал бы заодно с голосами тех на Западе, кто осудил Вас за Ваше бегство и способ, какой Вы избрали для этого. Это совсем не так. Я считаю, что если Вы как писатель не могли работать здесь или публиковать свои книги в том виде, как Вы их написали, то не только Вашим правом, но в каком-то смысле и Вашим писательским долгом было уехать отсюда. И если Вы не могли просто взять и уехать, как это может сделать любой человек на Западе, то заслуживает только уважения та настойчивость и та хитрость, какие Вы проявили для этого. В том, что Вы воспользовались методом Ваших преследователей и обвели их таким образом вокруг пальца, я думаю, нет ничего предосудительного, а то, что Вы Вашим невозвращением и откровенной статьей превратили зловещий донос в безобидное юмористическое произведение, может нанести вред только существующей в нашей стране магии доносов. Однако во всем, что Вы пишете и говорите, оказавшись за границей, во всяком случае, в том, что я слышал, есть две вещи, которые кажутся мне неправильными и на которые поэтому я хочу Вам со всей откровенностью возразить.

1

Вы все время говорите о свободе, но о свободе внешней, свободе вокруг нас, и ничего не говорите о свободе внутренней, то есть свободе, при которой власть многое может сделать с человеком, но не в силах лишить его моральных ценностей. Но, видимо, такая свобода и связанная с ней ответственность есть обязательная предпосылка свободы внешней. Быть может, в некоторых странах свобода выражения своих мыслей достается человеку так же легко, как воздух, которым он дышит. Но там, где этого нет, такая свобода, я думаю, может быть только результатом упорного отстаивания своей внутренней свободы.

Вы пишете, как КГБ преследовал и шантажировал русского писателя. Конечно, то, что делал КГБ, может вызвать только осуждение. Но непонятно, что же делал русский писатель, чтобы противостоять этому. Противоборствовать КГБ страшно, но что, собственно, угрожало русскому писателю, если бы он перед первой заграничной поездкой отказался от сотрудничества с КГБ. Писатель не поехал бы за границу, чего ему, вероятно, очень хотелось, но остался бы честным человеком. Отказавшись вообще от подобного сотрудничества, он утратил бы какую-то - пусть весьма значительную - долю свободы внешней, но достиг бы большей внутренней свободы. Вы все время пишете: меня вызвали, мне велели, цензура всегда ставила меня на колени... и т.д. Мне кажется, что если Вы постоянно шли на уступки и делали то, что в душе осуждали, то Вы и не заслуживали лучшего отношения со стороны КГБ или цензуры.

Я думаю, что вправе сделать Вам этот упрек. Я всегда старался не делать того, что я осудил бы в душе. Я не только не вступил в партию, как Вы, но также и в комсомол и даже в пионеры, хотя меня, маленького мальчика, настойчиво побуждали сделать это. Я предпочел быть исключенным из университета и расстаться с надеждой стать историком, но не исправлять ничего в работе, которую я сам считал правильной. Я предпочел вообще не носить свои стихи и пьесы в советские издательства, чем уродовать их в надежде, что меня напечатают. Долго рассказывать, как на меня обратил внимание КГБ, но коснусь того, о чем пишете Вы.

В 1961 году в КГБ мне любезно предложили писать общие отчеты о настроении интеллигенции, я так же любезно отказался, на чем дело и кончилось. В 1963 году меня ночью привезли на Лубянку и велели написать донос на одного из американских дипломатов, что якобы меня и других советских граждан он подвергает зловредной идеологической обработке. Я вновь отказался, хотя теперь мне уже угрожали уголовным делом. В 1965 году я вообще отказался с ними разговаривать, что стоило мне затем ссылки в Сибирь. Но главное, живя в этой стране и продолжая писать и делать то, что я считаю правильным, я в любой момент могу быть вновь заключен в тюрьму или со мной расправятся иным образом. Вот почему я думаю, что лично я вправе упрекать Вас.

Но, быть может, я и не вправе это делать. Прежде всего потому, что я почти на десять лет моложе Вас и меня только слегка коснулась наиболее страшная эпоха, с которой совпала Ваша юность и в которую Вы сформировались как человек. Ведь и сейчас режим существует хотя и не только, но главным образом на проценты с капитала страха, накопленного в ту эпоху. И не только в КГБ дело, а в том, что вся атмосфера советской жизни и советского воспитания такова, что человек уже подготовлен к встрече с КГБ и к тому, чтобы вступить с ним в те отношения, в каких были Вы. Может быть, я еще и потому не вправе упрекать Вас, что мне могут возразить, что хотя Вы и шли на непрерывные компромиссы и просто бесчестные поступки, но тем самым Вы добились - пусть в искаженном виде - публикации Ваших книг, получили признание как писатель в своей стране и тем самым внесли вклад в ее культуру, тогда как мои пьесы, хороши они или плохи, стали только моим достоянием или достоянием узкой кучки людей, что ни в глазах режима, ни в глазах общества и не являюсь писателем и что поэтому, что бы я ни говорил и ни писал, это никому не покажется столь уж важным и моя "литературная честность" окажется для меня в конце концов столь же никчемной, как девственность для сорокалетней женщины. И еще можно ответить на мой упрек, что ведь очень многое в жизни случайно, что, вероятно, не только я гордо отвергал всякую возможность успеха в условиях этого режима, но и меня в каких-то случаях отвергали, что, сложись дело чуть иначе и предложи мне кто-нибудь опубликовать мою статью или пьесу, сделав для этого кое-какие изменения, устоял ли бы я - и, вступив на путь компромисса, как далеко зашел бы по нему? И, вероятно, писал же я в своей жизни и делал что-то, чего теперь могу стыдиться? И это тоже верно. Наконец, следует ли вообще в чем-то упрекать человека, который так решительно заявил, что порывает со своим прошлым, и не побоялся рассказать о том, что многие уносят с собой в могилу, тем самым хоть отчасти показал, как действует постыдный механизм насилия в нашей стране.

И, тем не менее, я этот упрек Вам делаю.