Тамара Иванкова - Сага о Тамаре

– Вот-вот. Все, кто тебя обидел, уже умерли.

Третье января.

– Мама, сегодня капельниц нет, я домой съезжу. Соседка по палате тоже Люба.

– Книжку привези ей почитать. «Иван да Марья».

Возвращаюсь. Соседка улыбается:

– К Тамаре Ивановне приходили врачи, предлагали ей глотнуть шлангу с лампочкой. Она лежит такая на спине в спортивных штанишках, ногу на ногу. Говорит: «Так! Сначала Вам придется сделать мне операцию!» Они переглянулись: «Какую?» Она так четко: «По замене сердца. Вот сердце мне замените, тогда и проглочу, а сейчас ни за что!» Врачи руками развели и ушли. Отшила их! Бабушка у нас молоток!

Мама подключается:

– Ишь, чего придумали, кишку глотать! Год назад сам врач сказал: «Это очень тяжелая процедура, у нее возраст, сердце больное, она не выдержит».

– Тебе полегче?

– Да. А чего я тут лежу? Забери меня домой. Уколы ты мне дома сама делаешь.

– Вставай, одевайся.

Минутная заминка.

– Ну, ты даешь. Дай мне книгу в руки.

Я достаю заботливо упрятанную в пластиковую папку нашу семейную ценность. Мама гладит глянцевые лица родителей на обложке, напряженно прищуриваясь, ищет ускользающий ракурс, пытаясь боковым зрением поймать хотя бы контуры изображения. При этом вид у нее всегда взволнованно испуганный, и меня протыкает насквозь жалость. Нет! Мы не жалеем, мы любим!

– Люба, ты здесь? Да не ты, Люба, а та Люба! Смотри. Это мои родители. Я написала о них книгу, а Люба напечатала.

Каждый раз. Я наблюдаю эту картину каждый раз. Когда кто-то близкий или случайный знакомый берет в руки эту вещь. Я не знаю, как ее лучше назвать? Больше, чем книга. Больше, чем мемуары, чем просто повествование. Уникальный предмет, артефакт, творение, вызывающее благоговейный трепет и восторг. Большой формат, хорошая белая бумага, крупный шрифт и иллюстрации-вкладыши, фотографии тридцатых годов прошлого века, письма-треугольники и другие документы, тщательно подобранные мной и обработанные моим дизайнером.

– Красивые у тебя бабушка и дедушка! Они очень похожи друг на друга.

Фото сделано в фотосалоне, простая добротная одежда, лица серьезно-мечтательно-задумчивые, светящиеся изнутри пленительным блеском молодости и ожидания счастья.

– Читайте. Книга не только красивая, но и интересная. И ни слова неправды. Тут только о жизни Ивана и Марии. А еще мы пишем продолжение, называется «Сага о Тамаре». Те, кто уже читали, удивляются, как она все это помнит?

– Так у меня преподавательская привычка. Разобраться и запомнить так, чтобы другим растолковать. Слышишь, Та-Люба? Мне нельзя умирать, пока не допишу! А знаешь, меня правнучки Томочкой называют. Мне так нравится! Раньше я была Тома, потом Тамара, много лет Тамара Ивановна, а теперь Томочка. Это Сашенька придумала, она очень на меня похожа. Дианочка поспокойнее, тихий омут, характер сдержанный, как у Любы, а Саша на одной ножке вертится, прямо, как я в детстве. Меня отец называл «наша артисточка». Я говорила: «Хочу быть на сцене! Хоть полы буду мыть, лишь бы на сцене!»

– Получилось?

– Частично. В техникуме пела со сцены, а потом… сорок два года моя работа была с шахтами связана.

– А твой муж? Умер?

Я тихонько сжимаю ее руку и отвечаю за нее:

– Вы пока книгу почитайте, а потом она Вам все расскажет.

Иногда у меня появляются сомнения, не слишком ли ее опекаю? Как только меня рядом нет, она собирает себя «в кучу» и рассказывает, рассказывает. То о родителях, то о себе, то притчи, услышанные по радио. И что интересно. Слушать других ей трудно, а говорить она может в любое время, хоть ночью разбуди, как говорится.

Четвертое января.

Ужасный день.

– Люба, сегодня уколы делает та медсестра, что и в первый день? Я догадалась. На каждом пальце перстень сверкает. Разве им разрешают? Она психическая. В вену сразу попадает, но руки у нее злые.

Я рассмеялась:

– Ну да, есть такое. Впечатление, что она у них главная. Из тех, кто поднимется над равными на одну ступеньку и начинает орать: «Эй, вы! Насекомые!» Зато она мне разрешила занять пустую кровать. Говорит: «Что Вы, как собачонка, примостились?»

Мама передернулась:

– Вот гадина.

Меня тоже покоробило такое сочувствие, но я привычно-безразлично пропустила эту колкость мимо ушей и стала на ночь передвигать кровать на колесиках через всю палату вплотную к маминой и держать руку на ее спине или плече. Иначе меня из пушки не разбудишь.

– Да ладно, забудь. Бульон будешь?

Если усадить ее лицом к окну, то видно небо. Только зимнее серое небо во все огромное больничное окно.

– Люба, это что за тени мелькают? Птицы? Я их вижу. Здорово! Их так много! «Летят перелетные птицы…» Дома я бы такого не увидела, как тут с пятого этажа.

– Тебе лучше? Все спрашивают, как там Томочка? Я пишу, попила бульончику и сидит песни поет.

– Уложи меня и давление померяй. Голова кружится.

Ну вот, как говорится, «накаркала» сердечный притсуп. Пульс частит, спотыкается сердце. И таблетка не помогает. Бегу на 1-й этаж в аптеку за ампулой и к медсестре:

– Сделайте внутривенно!

– Без назначения не могу, а врачей сегодня нет.

– Дежурный врач?

– В другом отделении.

Пожатие плечика под безукоризненно-белым элегантным халатиком вызывает мягкий блеск массивной золотой цепочки, свесившейся над тонометром.

– Давление пониженное, в пределах нормы.

Так и бегаю я по коридору, то в палату, то в манипуляцию, где восседает наша царица медицины в отдельно взятом хирургическом отделении.

– Не проходит! Дома бы я скорую вызвала, и они укол сделали!

– Я спускалась к дежурному врачу на 4-й этаж. Он не имеет права назначить. В терапию звонила, сказали, померяйте давление.

Мама дрожит в такт мельтешащему сердцу и теряет сознание. А эта… гадина, стоя у ее постели, раздраженно спрашивает:

– И что я должна сделать? У меня списание.

Мне хочется спросить: «Кого? Умерших?», но понимаю, она совсем не об этом, она прозаично и буднично оформляет расход бюджетных лекарств.

А что должна сделать я?!

– Не смотри на меня, это очень тяжело…

Она шепчет, а я понимаю, я знаю (она говорила это сто раз!) – тяжело видеть, как близкий человек умирает, это потрясение на всю жизнь…

Какое бы ни было изношенное сердце, но оно успокоилось, перестал скакать пульс. Я держу ее за руку и размышляю, как легко двинуть кони в семиэтажном хирургическом корпусе, напичканном медиками.

– Мама, ты как?

Слабый шепот:

– Не получилось.

– Что?

– Не получилось, как я хотела. Не получилось умереть.

Три раза за полдня у мамы возобновлялся приступ, три раза она теряла сознание. Ночью кряхтит:

– Спина болит. Не получилось умереть.

Я придвигаюсь вплотную, обнимаю всем телом и шепчу прямо в ухо: