Виктор Загоскин - Детские травмы

Екатерина Григорьевна всем давала клички, и, как я уже упоминал, ее сын Саша был дебил и идиот, остальные же сравнивались с дикими животными. Прозвища своих товарищей по несчастью я помню смутно, но моя кликуха мне отложилась в памяти навсегда: я, по версии Екатерины Григорьевны, почему-то был «ехидной». Мне пришлось быть свидетелем, как она меня распекала, передавая свою смену другой воспитательнице, приговаривая, показывая на меня: «вот этот вот – ехидна, вот прям вылитый, ехидны такие». Уже с детских лет я имел полное представление, как выглядит этот милый зверек. В принципе, с высоты прожитых лет, я понимаю, что какое-то сходство есть.

Однажды зимой, когда было очень много снега, мы всей детсадовской группой лепили снеговика. Получился он у нас выше, чем мы сами. После чего, акварельками мы стали раскрашивать снеговика в разные цвета. Старались, как могли, под чутким руководством Екатерины Григорьевны, в тот день находящейся в отличном расположении духа. Вдруг, неожиданно для себя, я поскальзываюсь и падаю, рефлекторно, хватаясь за снеговика. Все наше произведение искусства моментально разрушается, дети страшно расстроены, а Екатерина Григорьевна, даже не уточнив, все ли со мной в порядке, обвинила меня, что упал я специально, разрушив вдрызг коллективное творчество, нагнетая это все фразами, обращенными другим детям: «вот он виноват, он, ехидна поганая».

Эта же версия была озвучена моему папе, который пришел меня вечером забирать. Так как доверия мне было больше, папа убедился, что я не обманываю, утверждая, что падение было случайным. Но для этого пришлось показать на месте разрушенного снеговика реконструкцию того, что произошло. Своего рода мой первый и, надеюсь, последний следственный эксперимент. Порицания никакого не последовало, но уже с детских лет я сторонюсь коллективного творчества, дабы не быть незаслуженно обвиненным во всех смертных грехах. Кстати, снеговик Олаф из мультика, мой самый нелюбимый персонаж.

Однажды после тихого часа, Екатерина Григорьевна выстроила нас кругом возле деревянного шкафа. По воцарившейся томительной тишине, мы понимали, что будет серьезнейший разговор. «Вы знаете, что это?» – спросила она, указывая на непонятный знак, нарисованный синей шариковой ручкой прямо на боковой панели шкафа. Никто из нас, конечно же, этого не знал. «Это свастика» – загробным голосом сообщила нам Екатерина Григорьевна, – «фашистский знак, который нельзя рисовать ни при каких обстоятельствах. Узнаю, кто это сделал – по стенке размажу». В этой тишине мы разошлись, ничего не поняв, что именно это за знак и почему его нельзя рисовать. Время было идти на прогулку, и мы благополучно забыли об инциденте со шкафом.

Вывалили мы на прогулку всей гурьбой, стоял зимний морозец, снега навалило много. У меня была подружка Анечка, с которой я уселся рисовать узоры прямо на снегу. Черт меня дернул изобразить тот же знак, что мы все видели на шкафу, ведь интересно, что же будет, если его изобразить – земля перестанет вертеться, почва уйдет из-под ног, воспитательница телепортируется на Луну…

А дальше было неожиданное появление Екатерины Григорьевны со спины с криками: «понятно теперь, кто на шкафу это нарисовал». Мое сердце просто ушло в пятки, я думал, что после такого преступления мне точно не жить. Своими сапогами той же фирмы «Заря» она остервенело стрела мои художества, меня силой посадила на веранду, и сказала: «Все, ехидна, доигрался ты!».

Я понимал, что не отмажусь, хотя в голове крутились спасительные версии, что это была, например, попытка нарисовать окошко домика, и я просто не успел закончить рисунок. Ощущение духа НКВД, судейских троек и неминуемого расстрела, без права обжалования, я тогда почувствовал в полной мере, даже теоретически не предполагая, что это такое.

Пока я сидел на веранде, презираемый всеми, я задавался вопросом, зачем черт меня дернул это нарисовать, ведь предупреждали же, что нельзя ни при каких обстоятельствах, а я вляпался прямо на ровном месте. В конце того тяжелейшего дня, то ли Екатерина Григорьевна забыла, то ли момента подходящего не было, но мой папа, пришедший меня забирать вечером, об этом инциденте не узнал. Тогда меня очень удачно пронесло, хоть я и мысленно попрощался с собственной никчемной жизнью.

Детский сад я не любил и всячески мечтал о школе. Как-то из сада меня забирал мой старший брат и, по пути домой, я попросил его, чтобы его школьный портфель нес я, дабы все вокруг думали, что я уже школьник. Брат с огромным нескрываемым удовольствием передал мне свой тяжеленный багаж, плотно забитый увесистыми учебниками. Тащил я это до дома, изнемогая от мышечной боли и пытаясь вглядываться в лица редких прохожих, что встречались на нашем пути. Надо ли пояснять, что никто не оценил мой порыв, собственно, даже и не обратив никакого внимание на малолетнего глупыша.

Годы шли, настал момент прощаться с детским садом и фотографироваться на общей фотографии. Нас расставили в ряды, Екатерину Григорьевну разместили в самом центре. Все прошло, как по маслу, без ее лишних оскорблений в наш адрес и ударов тапком по копчику. Если бы не один момент: пачку фотографий, групповых и индивидуальных, выдали Екатерине Григорьевне, чтобы она их вклеила в красную папку каждому из детей: задумка была сделать что-то типа диплома на память.

Работа у Екатерины Григорьевны ну никак не получалась: фотобумага, на которой отпечатали фотографии оказалась загнутой с двух сторон по бокам. Она пыталась и так наляпать и сяк, силикатный клей предательски прилипал к ее пальцам, что оставляло следы на фотографиях и видно было, что она жутко нервничает. В итоге она обратилась к нам: «Я должна сходить и забрать кастрюлю с вашими помоями, которые вы будете есть на обед, к моему столу никому не подходить и ничего не трогать, иначе наказания не избежать». И ушла.